В это мгновение кто-то сильно толкнул Алену, и она чуть не
упала, едва удержав на руках Лизочку. Пришлось отвернуться, и она так и не
поняла, почудилось ей или Руслан в самом деле выдернул из груды мусора
зеленовато-сиренево-белесую листовку, которую Алена туда бросила несколько
карусельных кругов, несколько танго тому назад.
Тут уж нашу героиню охватил самый настоящий неконтролируемый
ужас, и она кинулась со всех ног через боковые ворота, помчалась вниз, вниз, к
бульварам, не обращая внимания ни на лотки с мороженым, ни на промелькнувший
мимо скверик Анверс, в котором такие чудесные горки, и песочницы, и качели, и
все, что детской душе угодно… На ее счастье, укачавшаяся-таки Лизонька мало
обращала внимания на жестокий обман — лишь сонно глазела по сторонам, а потом
склонила голову на плечо Алене и уснула, проснувшись лишь около самого дома.
Так что к обеду они не опоздали.
Лизонька так устала, что даже не заметила, как съела две
котлеты и снова уснула — на сей раз в своей кровати. Прилегла и Марина. Алене
до смерти хотелось последовать их примеру, однако на золоченых антикварных
часах в гостиной пробило два, и она засуетилась: как бы не опоздать в
библиотеку!
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЗОИ КОЛЧИНСКОЙ
Да, я уснула, к тому же так крепко, что даже не слышала, как
в камере воцарилась обычная утренняя суета, — как все вставали,
переговаривались, переругивались, справляли утренний туалет (у нас все очень
деликатно относились к отправлению естественной надобности и отворачивались,
мужчины и женщины, если кто-то подходил к параше). Проснулась лишь тогда, когда
за дверью завозились охранники, которые дважды в день приносили бачок с едой.
Едой у нас была овощная баланда, которую оставляли нам в
бачке. А спустя полчаса охранники приходили за бачком снова. В бачке был
большой уполовник, которым седой историк наливал баланду по мискам. Почему-то
именно он был назначен раздатчиком пищи, наверное, за свой изрядно-таки
отстраненный вид. Казалось, человек, имеющий такой потусторонний облик, чужого
не возьмет, на лишнее не позарится… Собственно, так оно и было. В овощи
добавляли перловку, так что еда, в общем-то, была сытная, хоть и скудная,
унылая. Хлеба, кислого, сырого, тоже было мало. Никому с воли ничего не
передавали, это было запрещено большевиками. Словом, завтрак, обед и ужин были
у нас в камере временем святым, все относились к еде истово и исподтишка, а кто
и откровенно, косились, не съел ли кто-то больше. Все вечно были голодны…
И вот, едва приоткрыв глаза, наблюдаю сцену: тюремщики
ставят посреди камеры бачок с баландой, потом велят всем приготовить посуду.
Все мигом полезли на нары и вытащили свои миски и ложки, которые не знали ни
горячей воды, ни мыла, но всегда блестели чистотой, потому что были вылизаны до
блеска. Моя соседка-воровка достала свой прибор и мой, поскольку я лежала на
полу, а не на нарах. В результате все показали свою посуду — кроме Малгожаты,
которая тоже, как и я, едва проснулась и еще не вполне осознала, где находится.
— А ты что ж? — спросил тюремщик, глядя на нее исподлобья. —
Ты посуду покажи.
— Нема, — пробормотала она по-польски, но тотчас перешла на
русский язык:
— У меня нет.
— Как же это тебя в камеру определили, а посуды не дали? —
не поверил тюремщик, который на дежурство заступил только с утра, значит,
принимал эту незнакомку на тюремный постой другой человек, его сменщик. —
Может, тебя и на довольствие не определили? Ну, коли так, будешь голодом сидеть,
пока начальник не придет и не прикажет тебя кормить.
— А когда он придет? — робко спросила Малгожата.
— Ну, когда… — почесал в затылке, сдвинув на лоб форменную
фуражку, тюремщик. — Они нам не докладывают. Может, сегодня, а может, и завтра.
Тогда и скажут ему, так, мол, и так…
— Как же мне быть? — ахнула Малгожата. — Что же мне,
голодной оставаться, пока начальник не придет?
— Видать, так, — развел руками тюремщик.
Малгожата скользнула глазами, полными слез, по нам всем,
стоящим с мисками и ложками в руках, и с умоляющим выражением обратилась к
нашему неподкупному раздатчику. И вдруг его сухое, насмешливое, желчное,
востроглазое лицо словно бы растаяло, как если бы оно было не лицом, а какой-то
сосулькой, и эта сосулька на наших глазах обратилась в лужицу воды. И мы все
смекнули, что он сделает: нальет нам не по полному уполовнику, а чуть
недочерпнет, а оставшееся на дне отдаст женщине.
К несчастью, понял это и надзиратель.
— А ну-ка! — сердито выкрикнул он. — Ну-ка! Не баловать!
Начинай раздавать пищу, и ежели хоть что останется на дне, я тя живо определю в
карцер, на сухую голодовку на пятеро суток! А то и под расстрел пойдешь за
попытку к бегству!
Историк вздрогнул, бросил острый взгляд на тюремщика и,
кивнув, взялся за раздачу. У него было какое-то необыкновенное чувство меры,
все всегда получали строго поровну. Взмах черпака — отойди! Взмах черпака —
отойди!
Тюремщик следил за ним особенно пристально, дождался, пока
бачок опустел, подхватил его и, бросив злорадный взгляд на новую узницу, сделал
знак товарищу открыть дверь. Они ушли, дверь захлопнулась, лязгнул засов,
удалились тяжелые шаги по коридору, и тут — господи боже, никогда такого не
видела! — все, как один, мужчины, обитатели нашей камеры, протянули свои миски
новой узнице!
Да, знаете, забросать красавицу охапками цветов — это очень
галантно, возвышенно и все такое. Но отдать скудную еду, жалкую порцию, которой
мы ждали, как манны небесной, которая одна только поддерживала наше
существование и составляла смысл тюремного бытия так же, как мечта о свободе, —
в этом было нечто большее, чем галантность, что-то настолько щемящее, что у меня
на глаза навернулись слезы. Я кое-как сморгнула их и устремила взгляд на
виновницу великого события.
Первый раз я рассмотрела Малгожату… Она оказалась довольно
высокого роста и необычайно тонка в кости. Изящество ее фигуры было совершенно
необыкновенное, и это при том, что она обладала высокой грудью и довольно
широкими бедрами. Пеньюар ее был пронизан светом (ставни на наших окнах уже
открыли, и в них вливалось солнце), и каждая линия ее прекрасного тела была
видна отчетливо. Казалось, будь Малгожата обнажена, она не могла бы вызвать
большего ошеломления, восторга, негодования. Кудрявые каштановые волосы,
великолепные брови, огромные синие глаза, рот, напоминающий цветок… Она была не
правдоподобно красива!
