И вот там, наверху, у начала третьего яруса виадука, заросшего кустарником и диким виноградом, Бисмарк, рассказывая про Марка Агриппу, решил, что момент настал — он обнял Кэтти, поднял над землей и…
О, Боже, ее губы ответили ему!
Спустя минуту они, забыв Агриппу и невидимые никому, уже катались по земле. Но Кэтти яростно сопротивлялась:
— Нет! Ни за что! Нет!..
— Si! Ja! — теряя голову, твердил он по-французски, по-немецки и по-русски. — Да! Да! Я люблю тебя!
— Нет! Я не могу, я княгиня!
Наверно, своим весом он настолько придавил ее к земле, что мелкие камни оцарапали ей плечи и спину, оголенные летним сарафаном.
— Stop it! — сказала она. — Мне больно!
Конечно, он отпустил ее. Кэтти порывисто встала, оставив на земле свою шпильку.
Он поднял эту шпильку и положил в карман.
Дальше они пошли молча. Далеко внизу, на пляже стояли две кареты, в сторонке лошади щипали траву, слуги и кучеры полдничали под тенистой оливой, а Орлов все смотрел в свою подзорную трубу.
Однако Бисмарка и Кэтти он видел лишь в просветах диких оливковых рощ, да и то, когда они спустились пониже.
На узенькой тропе Кэтти на ходу поправила волосы и показала Бисмарку свое плечо в синяках.
— Что мы скажем Николаю?
Он пожал плечами:
— Что «дядюшка» чудом спас «племянницу».
— Хм! И много у вас таких племянниц?
Он резко остановился, двумя руками взял ее за худенькие плечи и повернул к себе.
— Кэтти, вы единственная! И я люблю вас так, что готов съесть!
— И я вас! Это ужасно… — вдруг сказала она и своими крохотными кулачками стала снова колотить его по груди: — Ужасно!.. Я вас обожаю!..
Потом сорвалась с места и бегом помчалась вниз по тропе.
20
«22-летняя княгиня Орлова — ее звали Екатериной, урожденная Трубецкая — была совершенно очаровательной. Она выросла во Франции и говорила по-французски, английски, немецки и немного по-русски. До встречи в Биаррице она не была знакома с Бисмарком, но, согласно нашей скудной информации, возникшие между ними отношения довольно скоро вышли за пределы простого курортного приятельства» (В. Рихтер. «Бисмарк»).
21
Спустившись с горы, они подошли к каретам. Слуги и кучеры стали поспешно собирать свою снедь и «скатерть-самобранку».
— Николай, — обратился Бисмарк к князю. — Я очень перед вами виноват…
— Что случилось? — спросил Орлов, глядя на Кэтти.
Бисмарк показал вверх, на виадук:
— Там, наверху, карабкаясь с княгиней по виадуку, я увидел, как она оступилась на «живом» камне на самом краю обрыва. В ту же секунду я быстро шагнул к княгине и, обхватив ее одной рукой, спрыгнул в канал. В результате я, конечно, спас княгиню от увечий. Но — не уберег от синяков и царапин. Велите меня казнить.
Слово «княгиня» он произносил с особым подтекстом, понятным только ему и Кэтти.
Но Орлов этого подтекста не уловил, он перевел взгляд с Бисмарка на спину жены и снова на Бисмарка.
А Кэтти спокойно отвернулась и сорвала веточку с оливкового дерева.
— Катарина, — сказал ей Орлов. — Я вижу, вы в своем безрассудстве можете и жизни лишиться.
Кэтти независимо повела плечом, шагнула к карете и остановилась в ожидании, когда муж поможет ей подняться на подножку.
Он подал ей руку со словами:
— Всё, мон амур! Путешествие окончено. Мы едем в Женеву.
— Но я хочу к маменьке в Фонтенбло! — громко сказала она, усаживаясь на сиденье.
Князь Орлов повернулся к Бисмарку:
— Извините, барон. Служба требует моего присутствия в Женеве, — и он протянул Бисмарку свою левую руку. — Адьё!
Бисмарк пожал ему руку и ответил по-русски:
— До свидания.
Орлов сел в карету и приказал кучеру:
— Трогай!
Карета тронулась, Бисмарк стоял на дороге и смотрел ей вслед.
Через несколько секунд из окна кареты высунулась Кэтти с оливковой веткой в руке.
— Дядюшка! Это вам! — крикнула она и бросила веточку на дорогу.
Кучер стеганул лошадей, и карета Орловых унеслась прочь, подняв облако пыли.
Когда пыль осела, Бисмарк подошел к брошенной ветке, поднял ее и поцеловал. Ведь это была оливковая веточка, она обещала ему весь мир и встречу в Фонтенбло.
Запоздалое предисловие
Дух Бисмарка стучит в мое сердце…
Это, конечно, всего лишь красивая фраза.
Но что, если и на самом деле стучит?
Иначе какого рожна каждую ночь я, словно от толчка, просыпаюсь в три часа и до семи, а то и до восьми утра разговариваю с ним, а порой даже сажусь к компьютеру и записываю за ним?
Милостивый государь князь Отто фон Бисмарк! Давайте выясним наконец, что Вы от меня хотите? За сто лет со дня Вашей смерти сотни историков и Ваших биографов давно обсосали каждую минуту Вашей жизни, обсудили каждую строчку Ваших мемуаров и мемуаров Ваших друзей и врагов, даже каждое Ваше письмо Вашей жене, сестре, королям и министрам. Так зачем Вы будите меня мыслями о том, что они так старательно умалчивают, суют под ковер или маскируют?
Помню, в детстве я прочел статью о Рембрандте. В ней говорилось, что великий Рембрандт был очень хозяйственный малый и даже, кажется, скупердяй. Во всяком случае, после его смерти нашли амбарные книги, в которые он день за днем скрупулезно записывал все свои доходы и расходы, даже самые мелкие. И в статье было сказано — я запомнил это навсегда — что сотни историков и искусствоведов, как мыши, годами кормятся этими книгами. Это сравнение напрочь отбило у меня охоту писать исторические романы.
И вдруг — Вы, Ваша светлость! Почему именно меня выбрали Вы в свои конфиданты? Как-то в Киссингене, на курорте, когда Вы с кем-то из своих друзей шли от минерального источника по мосту над рекой, к Вам подошел пожилой раввин и сказал Вам, как создателю единой Германии, несколько комплиментов. А потом, отойдя от него, Вы сказали своему спутнику (а он записал): «Обратите внимание, у этого раввина, как у всех евреев, голова наклонена набок. Это очень удобно для гильотины».
О, как мне нравится ход Ваших мыслей при встречах с нами! И что бы Вы ни писали и ни говорили потом о своем хорошем к евреям отношении, о наших достоинствах, трудолюбии, сообразительности и даже пользе смешанных немецко-еврейских браков, эта первая, при встрече с евреем, мысль о том, как поудобнее отрезать нам голову, приводит меня в творческий «восторг»!
