Я не задаю дурацких вопросов о том, как они собираются
продавать национальное достояние Французской республики. Существует множество
коллекционеров, которые рискуют собирать в своих домашних картинных галереях
великие произведения, бесследно исчезнувшие из музеев мира. Они не гонятся за
славой – им нужен сам факт обладания сокровищем. За это они готовы платить
любые деньги – в том числе и миллионы, которые, несомненно, стоит теперь
картина Давида.
Это все понятно. И это меня не волнует. Я думаю о том, что
эти твари оставят в живых Максвелла. Все-таки оставят его в живых. И если бы
удалось предупредить его, чтобы он их остерегался…
Вряд ли удастся. Вряд ли они выпустят меня отсюда. И Тедди
не придет на помощь. Может быть, он уже умер там, под забором…
Максвелл, Тедди… Я не увижу их. Я не увижу Лельку, маму,
папу. Никого больше не увижу!
Нельзя думать об этом, иначе я сейчас разрыдаюсь.
У меня словно бы железный кол вбит в спину. Он заставляет
меня держать голову прямо – прямей некуда. Мне страшно, у меня словно бы
кислотой прожжен желудок от страха. Но я не могу, не хочу показывать свой
страх.
– Как вы догадались, что картина в Мулене, Клоди? –
спрашиваю я с таким видом, словно это – последнее, что интересует меня в жизни.
У Клоди появляется несколько обалделое выражение, но тут же
его сменяет усмешка. Смысл усмешки понятен: поскольку это последнее, что я
узнаю в жизни , можно и пооткровенничать:
– Видишь ли, Валентин, в молодости, будучи студенткой, я
подружилась с одной девушкой. Ее предки, покойные дед с бабкой, были
эмигрантами из России, приехали в Париж где-то в середине двадцатых годов. О
своей этнической родине Марин и знать не хотела, она была такая, как мы все:
танцевала рок-н-ролл и твист, курила марихуану, тусовалась с хиппи. Ее очень
интересовало творчество Давида, особенно судьба картины «Смерть Лепелетье». Она
рассказала, что в ее семье хранится дневник членов семьи Лепелетье, где есть
сведения об истинной судьбе картины. Я умоляла показать мне этот дневник, но
Марин ни за что не соглашалась: ведь это была семейная реликвия. Но я не
находила себе покоя. Я испробовала все доводы, пытаясь заставить ее дать мне
дневник. Она отказалась и должна только на себя пенять за то, что случилось
потом. Я узнала, когда ее родителей не будет дома, зазвала Марин к себе,
напоила ее и украла у нее ключи от дома.
У меня был дружок – корсиканец Жан-Ги Сиз, парень отчаянный.
К тому же он сильно любил меня. С ним мы отправились к этим Мансурофф (такова
была фамилия Марин), перевернули вверх дном все в доме и все-таки нашли
дневник. Стоило мне взглянуть на него, и я поняла, что душу дьяволу заложу,
только бы никогда не расставаться с этим сокровищем, которое приведет меня к
обладанию еще большим богатством. Для отвода глаз, чтобы сбить со следа
полицию, мы с Жаном-Ги прихватили кое-какие драгоценности, которые нашли в
квартире. Между прочим, там были очень недурные бриллианты. Фамильные, как я
понимаю, может быть, даже вывезенные из России… – Клоди мечтательно улыбнулась.
– Мы были уверены, что нам удастся обмануть Марин, внушить ей, что она потеряла
ключи. Но когда мы вернулись, нас ждал неприятный сюрприз – в доме, во дворе
была полиция. Оказывается, Марин проснулась, обнаружила, что заперта, и решила
выбраться через окно. Но она ведь была пьяна и… сорвалась со скользкой крыши
мансарды, разбилась насмерть. Потом стало известно об ограблении квартиры
Мансурофф. Брат и родители Марин развили бешеную активность. Я едва успела
спрятать дневник, однако бриллианты у нас отняли. Жан-Ги поступил благородно –
всю вину взял на себя. Мне дали только три года, а ему – десять. Впрочем, это
справедливо: я ведь только достала ключи из сумки Марин, а «работал» в квартире
Мансурофф в основном Жан-Ги.
«В основном, вот именно… – мысленно хмыкаю я. – А ты стояла
у порога, скромно сложив ручки. А кто напоил Марин до того, что у нее
помутилось в голове? И наверняка не обошлось без травки или «колес»!»
Разумеется, я ничего такого не говорю, а спешу задать
следующий вопрос:
– И что было потом? В дневнике и впрямь имелись указания,
где спрятана картина?
Я даже не выговариваю, а выпаливаю это. Боюсь, что Исе
надоедят пустые разговоры и он пустит в ход свой ствол с глушителем.
Нет, не буду думать об этом, не то я стану плакать, рыдать,
молить о пощаде! Нельзя.
Однако краем глаза замечаю, что Иса с откровенным
любопытством слушает наш с Клоди разговор. Видимо, он ничего не знал из того, о
чем идет речь. Ну что ж, тогда я буду смаковать последние минуты жизни, получая
информацию, словно пчела, которая высасывает тягучий, сладкий нектар.
Собственно, зачем она мне?.. Строго говоря, смысла нет
особенно стараться. Там , как уверяют некоторые книжки, человек обретает особое
знание обо всех земных делах. То есть, как только я умру, вся подноготная
сделается мне известна. И о том, где картина, и о том, кто убил Лору, и даже о
«цыганке», обреченной взлететь на воздух вместе с нашим роддомом и своим
нерожденным ребенком…
Не хочу – там ! Хочу – здесь !
А еще я хочу хоть как-то отомстить Клоди. Например,
поссорить ее с Исой. Ну хоть что-то сделать!
Между тем встречаю презрительный взгляд Клоди:
