– Нынче дали почитать стенограмму речи Коллонтай к матросам.
Память у меня хорошая. Вот, слушайте, что она говорила: «До сих пор институты
не давали вам ни жен, ни любовниц. А мы дадим вам и жен, и любовниц!»
– Кто про что, а курица про просо! Коллонтай – она ведь б…
большевичка!
– Нет, нет, вы мне объясните толком, как сие разуметь надо?
Получит ли каждый матрос жену плюс любовницу, или один то, а другой – другое?
– Да вот так, спрашивать будут: «Вам кого, жену или
любовницу?» – «Мне жену, ведь дело такое, без жены не обойдешься!» – «А вам,
товарищ?» – «Мне любовницу, на кой черт мне жена?»
– Нет, я вам вот что скажу, гос… то есть граждане. Давали
спектакль «Живой труп». Так наибольший успех выпал не на долю знаменитого
артиста Самойлова, не на долю цыганского хора, а на долю того статиста, который
в последнем действии изображал городового. При его появлении публика привстала
и бешено зааплодировала!
– Бросьте-ка…
– Бросьте-ка, говорите? Не верите? Это еще что! А вот я сам
видел: стоит на углу улицы милиционер, бегут мальчишки беспризорные. Набежали
на него, уронили, дальше помчались. Он вскочил, весь грязный, да как завопит:
«Городовой!»
…Отчетливо помню, как жадно я прислушивалась ко всем этим
репликам, которые раньше пропускала мимо ушей. Я ехала в Предварилку. Чаще я
ходила туда пешком, как это ни далеко, а тут нарочно полезла в безумный
трамвай, чтобы отвлечься от страшных мыслей. Я ехала не в пятницу, когда обычно
возила передачи для Кости, а в среду. Позади были бессонная ночь, проведенная в
больнице, кошмар убийства соседей с первого этажа. Мне не хотелось думать о
том, что будет в Предварилке, как я стану вести себя. Не хотелось вспоминать
оставленный в моей квартире разгром. Но как ни полз набитый людьми вагон, а все
же мы достигли места, и мне не пришлось тратить особенных усилий, пробиваясь к
выходу: очень многие пассажиры направлялись именно сюда, к Предварилке.
Да, я помню тот день до мельчайших подробностей…
Вхожу в знакомое помещение, прячась за спинами двух дородных
баб, озираюсь и сразу перевожу дух: Ивана Фролова нет. Почему я решила, что он
станет меня сегодня здесь подстерегать? Пуганая ворона куста боится.
Осматриваюсь. «Душки-матроса» тоже не видно. Как пробиться к
нему на прием? Здесь он или вовсе отсутствует? Не узнать ли у барышни в окошке?
Кстати, там сидит та самая блондинка, которая в прошлую пятницу чирикала с ним
насчет коньячку и картишек. Пожалуй, правда, спрошу-ка у нее, нельзя ли
повидать начальника.
Становлюсь в очередь к окошку. Очередь длинная, длинней, чем
по пятницам. А, понятно, вот в чем дело: по пятницам вывешивают на стенах
списки заключенных, теперь же списков нет, поэтому о судьбах своих близких
узнают в окошечке. Спросил – получил ответ. Никто ни на кого не обращает
внимания.
Считаю минуты, все еще опасливо озираясь по сторонам и
придумывая, как обратиться к барышне. Однако соображаю плохо: здесь душно,
жарко, меня снова начинает клонить в сон. И остро, жадно хочется есть. Хотя бы
сырого, унизительного, остистого хлеба. Хотя бы той самой «повидлы», от которой
в кишках землетрясение. А еще лучше – хлеба с «повидлой» и тем маслом, о
котором вчера рассказывал доктор Кравецкий. Пусть даже с печатью и надписями
про сифилис.
Стою, качаясь от головокружения и слабости, в полуобморочном
состоянии, почти не осознавая, как движется очередь. И вдруг оказываюсь
вплотную прижата к окошечку.
– Ну, говорите! Вам чего?
От растерянности молчу.
– Как фамилия? – спрашивает барышня, глядя на меня
брезгливо.
– Лазарева, – брякаю я. – То есть Лазарев. Константин
Сергеевич.
Она быстро шевелит наманикюренными пальчиками, перебирая
карточки.
– Нету такого, отойдите.
Сейчас-то я отчетливо знаю, что, кабы отошла, вся моя жизнь
сложилась бы иначе. Или меня вовсе не было бы в живых! Однако я не отошла, а
машинально проговорила:
– Как же нету, он в восемнадцатой камере сидит.
– Как в восемнадцатой? – удивляется барышня. – Он
политический?
– Ну да.
– Чего пришли? Сегодня не ваш день. А впрочем, коли пришли,
так уж и быть, посмотрю, – милостиво соглашается она. – Константин Сергеевич,
говорите? Вот, возьмите!
И сует мне свернутую бумажку.
– Следующий! Фамилия!
Сжимая в кулаке бумажку, отхожу, ругая себя. Ну почему
упустила минуту, не спросила про начальника? Обратно к окошку не протиснешься,
вон сколько народу привалило! Глупо как, ну до чего же глупо…
Бреду уныло к двери, все так же сжимая в кулаке выданную мне
бумажку. А что там, кстати?
Разворачиваю ее.
«Сообщить на квартиру…»
Что за чепуха?
Мне дали не ту бумажку, барышня перепутала. Костя в тюрьме,
я должна заплатить за его освобождение бриллиантами. Мне дали справку на
другого заключенного!
Читаю снова – все сначала.
«Лазарев Константин Сергеевич. Сообщить на квартиру» . И
число… Сегодня девятое октября, а на бумажке стоит третье. Сегодня среда, а
третье у нас что было? Четверг.
Ну конечно, все напутано. Третье – четверг, а я была тут
четвертого, в пятницу. И я видела в списках прочерк напротив Костиной фамилии.
А Фролов подошел ко мне и предложил «выкупить» брата. Отдать «душке-матросу»
бриллианты за освобождение Кости.
Как же можно было его выкупить, если он к тому времени уже
был убит?
Что за ерунда? Ошибка!
И тут словно бы темная волна проходит на миг перед моим
лицом, ударяет так, что я отшатываюсь к стене и ощущаю ее плечами, спиной,
затылком. Стена холодная, холод проникает мне в череп, мозг, проясняет и
просветляет мысли.
Не ерунда. Не чепуха. Не ошибка.
Все продумано заранее. Прочерк напротив фамилии брата в том
общем списке был сделан нарочно. Я узнала правду случайно! Фролов и
«душка-чекист» задумали эту аферу, чтобы выманить у меня драгоценности.
Получить бриллианты за жизнь мертвого человека!
А разве так можно сказать: за жизнь мертвого?..
И только теперь я вполне осознаю, что написано в выданной
мне бумаге. Я осознаю, кто этот мертвый человек.
Мой брат…
