В эту минуту Валерия нагнулась с дивана, и ее
желание выхватить фотографию показалось Жене столь откровенным, что она решила
тактично не обратить на это внимания, однако на всякий случай поднесла фото к
самым глазам, демонстрируя клиническую близорукость. В конце концов, не станет
же Валерия вырывать портрет, рискуя выцарапать гостье глаза!
– О, жокей! – обрадовалась Евгения с
самым простодушным видом, на который только была способна. Кто-то мог бы
назвать его идиотским, но это ее мало волновало. – Помню, вы говорили,
Сергей, что играли жокея в студенческом спектакле. Это он и есть?
– Господи! – Сразу помолодев, Климов выхватил
у нее фотографию. – Я про эти снимки уже сто лет как забыл. Лера, смотри,
это же Сашка Неборсин! Ну и рожа! – Он брезгливо дернул уголком
рта. – Что вы, девчонки, в нем находили, понять не могу. Натуральный сукин
сын. Кстати, это я от него научился собаками всех называть. Пристало, как
зараза! Погоди, но ведь оставались и другие снимки спектакля… – Позабыв о боли,
Климов самозабвенно перебирал шуршащую, будто осенние листья, охапку. –
Вот еще, еще… Неужели все?!
– Да вспомни, сколько мы их раздарили, –
неприязненно сказала Валерия, очевидно, почувствовав недоумевающие Женины
взгляды и согнав наконец с лица встревоженное выражение. – Я вообще
думала, их уже не осталось.
«Тебе этого очень бы хотелось! – уверенно
подумала Женя. – Значит, вы были знакомы с Неборсиным? Как интересно-о… А
почему Лере так тяжко об этом вспоминать?»
– Вот! – торжествующе возопил Климов,
выхватывая из вороха большую, размером с целый лист, фотографию с обломанными
уголками и любовно разглаживая ее. – Вот, Женя, посмотрите: вся наша
труппа. Весь наш спектакль.
Он схватил Евгению за руку и нетерпеливо
втащил на диван – по другую сторону от себя, так что все прежние маневры его
жены пропали втуне.
Сделав вид, что не слышит явственного
зубовного скрежета, Женя со всем вниманием уставилась на фото – и опять увидела
молодого Неборсина. Он возлежал на деревянном стуле, задрав на стол сапоги с
ужасающими шпорами. На сцене по мере сил и возможностей была воспроизведена
обстановка американского салуна. В одной руке Неборсин держал бутылку виски
(точнее, из-под виски), в другой – «смит-и-вессон» такой величины, которая
сразу выдавала его бутафорское происхождение. Рядом, оседлав стул, мчался в
воображаемой скачке жокей – Климов. Сбоку обнималась парочка: точеная блондинка
с кукольным личиком, одетая в мини-мини-кожу и сапоги выше колен, и хилый
паренек, похожий на пастора. Здоровяк в ковбойке с задиристым видом
демонстрировал кулачищи. Долговязый парень в мотоциклетном шлеме, очках и
комбинезоне, очевидно автогонщик, аплодировал высокой девушке с разлохмаченными
волосами и в белом балахоне. Она имела какой-то мокрый вид, словно ее недавно
вытащили из воды. Сказать по правде, эта девица, украшенная цветами, здорово
напоминала бы Офелию, не будь столь жгуче-черноволосой. Но стоило Жене бросить один
лишь взгляд на это худое, резких очертаний, зловеще-красивое лицо, как она
поняла, что нашла свою роковую брюнетку.
Евгения узнала ее мгновенно, ни разу не
встречая прежде, не зная имени, не услышав ни единого слова даже о ней, не то
что от нее! Тонкие губы, длинноватый хищный нос, брови вразлет, сверкающие
глаза… Да, это не крошка Офелия с ее песенками про незабудки и розмарин. Эта
пиковая дама не боится ни бога, ни черта, иначе разве стала бы метать
коротенькие стрелки-дарты в круг, прикрепленный к груди скелета с огромной
косой в клешнятой руке?
– Лера, Лера, помнишь? – возбужденно
верещал Климов. – Как эта пьеса называлась? «Ты проиграла, Смерть!» – так,
кажется?
– Лихо! – пробормотала Женя. – А
вас, Лера, почему не видно на сцене?
Это был неудачный вопрос: лицо Валерии стало
ледяным.
– Потому что для меня не нашлось роли.
– Ой, Лерочка, неужели ты все еще
злишься? – хохотнул Климов. – Надо не Аделаиду ругать, а себя, свою
внешность. Вы понимаете, – опять обернулся он к Евгении, однако, слава
богу, сообразил: приобнял за плечи жену, и ее ледяная маска мгновенно
растаяла, – Лера и сейчас-то нежная и очаровательная, а пятнадцать лет
назад была просто Дюймовочка. Пупсик такой розовенький. А для нашего спектакля
требовались дамочки покрепче. Вот эта, Алина, – он ткнул пальцем в
блондинку на фотографии, – к тому времени прошла огонь, воду и медные
трубы – по жизни, ей даже играть не приходилось, изображала себя, да и все. Ну
а наша Аделаида вообще родилась этакой роковухой, для себя роль и писала.
«Роковуха»! Да уж…
– Сама писала? – уважительно переспросила
Женя, надеясь, что голос не дрогнул. Она разволновалась необычайно – из-за
Неборсина, конечно. Еще одно совпадение: Климов был с ним знаком! –
явилось очередным полновесным доказательством правоты Грушина. Да, здесь все
очень далеко от чистых, незамутненных случайностей!
– Аделаида работала у нас в педе на кафедре
эстетического воспитания и вела студенческий театр. Вот уж была эстетка! Вот уж
была артистка! – покрутил головой Климов.
– Почему это была, интересно? – подала
голос Валерия. – Артисткой она родилась – артисткой и умрет. А уж эстетка
теперь стала такая, что не приведи господь.
– А ты откуда знаешь? – вскинул брови
Климов, и Женя всерьез озаботилась, что ей больше не придется вести
расследование: супруги все взяли на себя, работали даже без наводящих
вопросов. – Мы же лет пять не общались, если не больше.
– Да я видела ее в аэропорту, когда летела во
Франкфурт.
«Точно! Вот так она узнала, что Валерия
улетает и можно действовать свободно!»
– А ей что делать в аэропорту? Тур?
– Встречала рейс из Амстердама. Наша-то Ада
теперь знаешь кто? «Орхидея»!
– Как это – орхидея? В каком смысле? –
озадачился Климов.
– В самом прямом. Видел на Покровке цветочный
магазин – ну, почти возле площади Горького, в двухэтажном доме? Да где тебе
видеть! Словом, уже полгода, как Аделаида купила этот дом. На втором этаже
личные апартаменты, на первом – магазин. – Валерия обернулась к Жене: – Вы
там не бывали? Ну, много потеряли. Это нечто! У Аделаиды последний муж был
какой-то мафиози, что-то там с казино связанное. Умер от инфаркта – все оставил
ей. От казино она, конечно, избавилась, живет на проценты с капитала, а для
забавы держит две игрушки: магазин и любовника. Такой сла-аденький брюнетик, ну
просто молоденький Ричард Гир! А ведь нашей Адочке сколько? Сорок пять, сорок
шесть? Или больше?
– О господи! – вздохнул Климов. –
Угомонись, чудовище с зелеными глазами!
