Кот, почувствовав некоторый моральный дискомфорт, прижался к
ноге Аркадия и задрал хвост трубой.
– Тебе чего, бабуля надо? – обиделся Аркадий, надо
же, приходит к людям без приглашения, да еще сердитая такая. Тебе, бабка,
подать, что ли?
– Ты сам скоро будешь милоштыню прошить! –
озлилась старуха. – Тебе Андрон Аскольдыч когда велел работу принешти?
– Ой, мать честная! – хлопнул Аркадий себя по
лбу. – Сегодня какой день-то?
– Вошкрешенье, – сурово прошамкала Лизаветишна.
– Ой, прости, бабуля, – засуетился
художник, – совсем запамятовал… готова она, работа-то, давно готова, забыл
только, что с утра обещал принести… Так ты, бабуля, сама, что ли, заберешь?
– Да уж, коли до тебя, бешкультурника, добралась, так
придется шамой забрать. Гоняешь только штарого человека!
Аркадий торопливо упаковал в чистую холстину оставшихся
гусей, вручил сердитой старухе и с явным облегчением захлопнул за ней дверь
мастерской.
Надо сказать, на морде кота Пинтуриккио тоже отчетливо было
написано облегчение.
* * *
Толян Рыжий ввалился в бильярдную, махнув рукой бойцу на
входе, и прошел в кабинет Штабеля.
– Вот, приволок твою картину, – положил он холст
перед шефом и коротко хохотнул: – Гуси-гуси, га-га-га!
Тихо сидевший в сторонке Эрлих подошел к столу, поднял холст
и взглянул на его обратную сторону. Лицо его вытянулось.
– Сергей! – сказал Семен Борисович. – Зачем
вам нужна эта дрянь? Что притащил этот рыжий недоумок?
– А в чем дело? – насторожился Штабель.
Сергей, вы меня извините, может быть, я лезу не в свои дела,
но я даже оттуда, из уголка, где я себе тихо сидел, увидел, что это совершенно
другой холст. Это очень хороший добротный холст, вы таки думаете, что у Шагала
в его Витебске было что-нибудь такое? Так нет, вы не поверите, на какой дряни
он работал! И из этой дряни он делал замечательные картины! А здесь я очень
опасаюсь, что на этом отличном холсте кто-то намалевал неописуемую дрянь. Я вам
скажу: я ведь на ваших глазах осматривал Шагала перед тем, как ваш рыжий
профессор, – Эрлих покосился на растерянно мнущегося в стороне
Толяна, – потащил его в косметический салон для нанесения грима. Так вы же
знаете, что если я уже держал в руках холст, так я запомню на нем каждый
узелок. И я вам ответственно говорю: холст не тот…
– Семен, я уже понял, – остановил разговорчивого
Эрлиха Штабель, – можешь не продолжать – ты уже все сказал.
Затем он резко развернулся и рявкнул на Толяна, удивленно
хлопавшего рыжими ресницами:
– Ты, козлище недоделанный! Что ты приволок, погань
вислоухая! Ты хоть понимаешь, что вся твоя поганая жизнь стоит дешевле, чем
картина, которую ты прошляпил?
Толян, от страха почти потерявший голос, еле слышно
проблеял:
– Это все художник, мать его… мазила чертов, подсунул
подлянку. Пережрался, алкаш дерьмовый и спьяну не то подсунул. То-то он сказал
взять правую картину, а там всего одна оставалась…
Ты думаешь, мне интересно, что ты сейчас лопочешь? Ты этот
базар оставь для прокурора! Он тебя, может, и послушает, ему за это деньги
платят. А я тебя, мразь рыжая, живого сожру! Бери эту мазню и отправляйся туда,
откуда пришел! Без картины не возвращайся. Что ты будешь делать – мне до фени.
Все!
Штабель отвернулся от Толяна, делая вид, что больше его не
видит. Рыжий схватил в охапку «Утро на птицеферме» и ретировался со всей
возможной скоростью. Выскочив из бильярдной, он прыгнул за руль своей
потрепанной «девятки» и помчался на Новочеркасский.
Взлетев одним махом на верхний этаж и вломившись в «Чертоги
Валтасара», Толян застал трогательную картину: Аркадий Западло и кот Пиня с
одинаковым выражением страдания и отвращения к жизни на мордах дружно лечились
кефиром. Пиня лакал из пластмассовой майонезной коробочки, Аркадий – из пол-литровой
кружки с отбитой ручкой и надписью «Общепит».
– Похмеляетесь, рявкнул Толян, возникнув перед парочкой
бытовых алкоголиков, как тень отца Гамлета перед матерью Терезой, –
похмеляетесь, суки!
Пиня поднял на незваного гостя страдальческий и оскорбленный
взгляд, в котором можно было прочесть:
«Уж меня-то ты обижаешь совершенно безвинно!»
– Что ты кричишь? – простонал Западло, допивая
кефир. – Что ты кричишь? И без тебя тошно! То кот, понимаешь, лапами
топает…
– Тощно тебе? – зарычал Толян. – Сейчас тебя
еще не так затошнит! Ты мне, падло, что за мазню подсунул?
– Вежливый ты какой сегодня… По фамилии обращаешься… –
простонал Западло, которому в рычании рэкетира послышалась собственная
фамилия, – что ты про картину говоришь? Я же тебе ясно сказал, три раза
повторил – твоя правая… А ты какую взял? Левую, что ли? Значит, меня еще и
Андрон доставать будет…
Западло застонал и схватился за мучительно ноющую голову.
– Какой еще Андрон? – осведомился Рыжий.
– Андрон Аскольдович… профессор Аристархов… вторая
картина его была… Ты, Толя, сам всем головную боль устроил, – при этих
словах Аркадий очень натурально застонал, – и еще на нас с Пиней кричишь…
Грубый ты, Толя, некультурный человек…
– Ладно тебе, морда пьяная, мораль читать! Говори, где
этот твой профессор живет, пойду рыло ему начищу и заберу картинку свою.
– Аркадий нацарапал на клочке бумаги адрес Аристархова
и протянул его Толяну. Тот бросился к двери и не расслышал, как Западло крикнул
вслед:
– Ты, То лик, поосторожнее! Этот профессор крутой,
покруче другого бандита будет! Ты с ним повежливее, а то как бы тебе самому
рыло не начистили!
У рыжего Толяна было вполне определенное представление о
профессорах: профессор – это нищий старикан в очках и с козлиной бородкой.
Дверь аристарховской квартиры, облезлая и обшарпанная,
вполне укладывалась в это представление. Толян, брезгливо поморщившись, нажал
на кнопку звонка и посмотрел на часы. Он надеялся управиться здесь минут за
десять и притащить Штабелю картину, реабилитировавшись в глазах шефа.
– Чего надо? – послышался из-за двери старушечий
голос.
– Открывай, бабка, старику твоему пенсию
принесли! – бодро гаркнул Толян.
– Проваливай, проваливай! – беззлобно ответила
Лизаветишна. – У нас не подают.
– Ты че, бабка, окосела? – Толян скорей удивился,
чем рассердился. – Это ты, что ли, мне подашь? Да я щас твою дверь в щепки
разнесу! Я на нее только дуну, она и повалится. Открывай, говорят тебе,
по-хорошему!
Лизаветишна не удостоила лихого посетителя ответом. Толян
пнул хилую с виду дверь, но только больно ушиб ногу: дверь оказалась гораздо
прочнее, чем можно было подумать, и Толяну почудилось даже, что звук удара был
скорее металлическим, чем деревянным.
