Надежда понимала домашних Гарика. Вот уже несколько лет им
приходилось жить в военно-полевых условиях, питому что Гарик, как уже
говорилось, по полгода работал за границей. Таким образом постоянно действующий
ремонт никогда не кончался, только прекращался на время его отсутствия. Но
когда, войдя в комнату, она увидела дивной красоты камин с голубыми изразцами и
полностью восстановленный цветной плафон на потолке, она ахнула и прижала руки
к сердцу.
– Красота-то какая!
– Вот! – гордо улыбался Гарик. – А они,
прежние-то жильцы, потолок известкой белили! А двери масляной краской красили!
Да еще в десять слоев!
Гарик продемонстрировал свежеочищенную от краски дубовую
дверь.
– Лаком покрою, и больше ничего делать не надо! Ладно,
Надя, давай поговорим, пока бандиты не явились. Посидим в тишине на кухне,
кофейку попьем.
Надежда с удовольствием согласилась. Попивая отличный кофе,
привезенный Гариком из Германии, она узнала удивительнейшие вещи. Оказывается,
профессор Аристархов, которому они с Леной так легкомысленно хотели подбросить
картину, был птицей высокого полета. Надежда узнала все про изготовление копий,
про эксплуатацию бедных студентов, о том, что у профессора существует надежный
канал вывоза картин за границу. Все знают об этом, но ничего сделать не могут:
– профессор крут, и к бизнесу своему никого не подпускает.
«Такая акула может и картину спереть запросто!» –
встревоженно подумала Надежда.
А теперь скажи, Надежда, для чего тебе все это нужно знать?
Гарик прищурился и смотрел с любопытством. – Женщина ты от нашего дела
далекая, что это вдруг тебя на искусство потянуло?
– Не то чтобы на искусство, – промямлила
Надежда, – но, понимаешь, как бы это половчее выразиться…
– Ты снова влезла в какую-то историю! –
констатировал Гарик.
– Откуда ты знаешь? – поразилась Надежда. –
Галка натрепалась?
– Не без этого, – усмехнулся Гарик.
– Игорь! – Надежда прижала руки к сердцу и даже
встала с табуретки. – Не могу рассказать, это не моя тайна. Но очень
прошу: разузнай для меня, каким образом Аристархов посылает копии за границу.
– Пристраивает с партией картин, которые художники
вывозят на аукцион или на выставки.
– А сейчас, как у него дела обстоят сейчас?
Ну узнать-то, конечно, можно, – протянул Гарик, –
но не сразу. Сделаю несколько звонков. Бывшие сослуживцы от меня ничего
скрывать не будут, потому что я им тоже бываю нужен. Привезти что-то или,
наоборот, пару картин вывезти. Я ведь все время туда-сюда сную, как маятник.
– А этот Аристархов никогда к тебе не обращался с
просьбой насчет картин?
– Он-то обращался, – поморщился Гарик, – да
только я не откликнулся. Не люблю я, знаешь, когда студентов обирают. Заплати
человеку нормально за работу, а потом делай с копиями что хочешь. А он,
Аристархов-то, норовит даром все получить. Так что я его послал подальше. А
сделать он мне ничего не может – я же теперь свободный художник. С тем и ушел
«AAA», как его студенты называют.
Надежда поскорее распрощалась с Гариком, условившись
созвониться завтра.
* * *
Аркадий Западло вторично пришел в себя. С испугом
оглядевшись и увидев в постели рядом с собой спящую богатырским сном
рыжеволосую объемистую незнакомку, он тихонько выбрался из кровати, собрал по
углам комнаты свою одежду и, крадучись, двинулся к двери. Женщина в постели
перевернулась на другой бок и оглушительно всхрапнула. Аркадий вылетел из
квартиры как ошпаренный. На улице он перевел дух и огляделся. Оказалось, что он
совсем недалеко от Новочеркасского проспекта и «Валтасаровых Чертогов».
Добравшись до мастерской, Аркадий испытал двойственное чувство: с одной
стороны, он с облегчением отбросил от себя мучительные воспоминания о рыхлом и
веснушчатом теле, сонно ворочающемся среди смятых простыней и тревожную мысль:
«Неужели я вчера с ней… Это до чего же я допился…» С другой стороны, в
мастерской все было в таком виде, что он сразу подумал об ограблении. Правда,
на первый взгляд, ничего не пропало, все было только раскидано и перевернуто
вверх дном. Посредине мастерской валялся кот, напоминавший сильно поношенную
меховую шапку. Аркадий присмотрелся к нему и пожалел беднягу: кот спал тяжелым
пьяным сном, и его мучили кошмары. Однако, раскручивая назад постепенно
проявляющуюся киноленту своих воспоминаний, Аркадий вспомнил, зачем он брал у
Рудика ключи от мастерской: у него было два заказа… И ведь он их выполнил… В
памяти всплыли холсты с гусями. Их было два. Где же они? Неужели грабители,
которые устроили погром в «Валтасаровых Чертогах», охотились за стаями гусей и
утащили их из мастерской?
Прижавшись мучительно ноющим лбом к холодному стеклу,
Аркадий пытался восстановить в памяти события минувших суток. Наконец он
вспомнил свой разговор с рыжим Толяном… Он назвал ему адрес мастерской… значит,
Толян забрал одну стаю гусей. Неужели это он устроил во время своего посещения
такой погром? Ну и ну! Хотя от этих отморозков всего можно ожидать – никакой
культуры… Однако где же второе «Утро на птицеферме»?
Аркадий еще раз обошел мастерскую и наконец нашел среди
живописно разбросанного хлама опрокинутый мольберт и на нем искомую картину.
Облегченно вздохнув, художник придал мольберту исходное вертикальное положение
и с гордостью взглянул на дело своих рук. Гуси были как живые, казалось,
«Валтасаровы Чертоги» наполнились их жизнерадостным гоготом.
Аркадий наклонил голову набок и еще раз вгляделся в картину.
Что-то в ней было не так… Толян должен был забрать правый холст… а это какой
же? Гуси смотрят налево… Черт, где же стояла эта картина справа или слева? В
голове все путалось, мучило тяжелое похмелье, да и вообще Аркадий не отличался
хорошей памятью и отточенным интеллектом. Отчаявшись вспомнить точное
расположение картин, он махнул рукой, решив, что Толян взял ту картину, которую
надо, – ведь он-то был не с похмелья.
Придя к такому выводу и окончательно успокоившись, Аркадий
начал потихоньку наводить в мастерской порядок, чтобы братья-художники,
вернувшись в свои хоромы, не пришли в ужас и не выгнали его. В самый разгар
генеральной приборки, мучительная трудоемкость которой усугублялась головной
болью и прочими прелестями похмелья, в дверь мастерской позвонили. Страдающему
Аркадию всякий звук казался непереносимо громким, а от дверного звонка даже кот
Пиня проснулся и подскочил как ужаленный – видимо, его похмелье было столь же
мучительным. Оба – человек и кот – из последних сил потащились к двери, чтобы
прекратить это издевательство – то есть неумолкающее дребезжание старого
дверного звонка. Открыв дверь, они увидели на пороге маленькую старушонку с
личиком сморщенным, как печеное яблочко, но при этом исполненным крайнего
неодобрения и даже суровости.
– Здравштвуйте, голубшики! – прошамкала
старушенция. – Вы што же это уштраиваете? – обращалась она при этом
одинаково к человеку и коту.
