Наконец они оказались на широкой площадке и вошли в
маленькую полутемную комнату. Открытая дверь вела в гораздо более просторное
помещение, где уже ждали остальные; но Мариус не видел ничего, кроме слепяще
яркого пламени камина в отдалении, и он отвел глаза.
Кто-то ждал его здесь, в этой маленькой комнате, кто-то, чье
присутствие он мог определить лишь интуитивно. И этот кто-то стоял сейчас за
его спиной. А когда Маарет перешла в большое помещение, увлекая за собой
Пандору и Сантино, он понял, что сейчас произойдет. Чтобы взять себя в руки, он
сделал глубокий вдох и закрыл глаза.
Какими мелкими, незначительными показались все его горькие
мысли, когда он подумал о том, чье существование на протяжении веков
представляло собой сплошную цепь страданий и лишений, о том, кого он обрек на
вечную молодость со всеми ее потребностями, но кого ему не удалось ни спасти,
ни довести до совершенства. Сколько раз за все эти годы мечтал он о
воссоединении, но так и не набрался мужества, чтобы его осуществить. И вот
теперь им наконец довелось встретиться – на поле битвы, в период переворотов и
крушения надежд.
– Любовь моя, – прошептал он и вдруг снова
почувствовал, что наступил момент очищения, как тогда, когда он поднимался
ввысь над снежными пустынями в царство равнодушных облаков. Более
прочувствованных, искренних и сердечных слов он еще не произносил: – Мой прекрасный
Амадео.
И, протянув руку, он ощутил прикосновение пальцев Армана.
Какая она до сих пор гибкая, эта неестественная плоть,
податливая, как у человека, холодная, но такая мягкая. Не в силах больше
сдерживаться, он заплакал, а когда вновь смог открыть глаза, увидел рядом с
собой юную фигуру. О, какое лицо! Такое покорное, такое уступчивое. Он раскрыл
объятия.
Несколько веков назад в венецианском палаццо вечными
красками пытался он запечатлеть особенности этой любви. Каков был ее урок? Что
во всем мире не найдется двух душ, хранящих одну и ту же тайну, один и тот же
дар преданности и отречения; что в душе обычного ребенка, в душе измученного
мальчика он обнаружил ту смесь печали и простодушного благородства, которая
навсегда разбила ему сердце? Он понимал его! Он любил его так, как никто
никогда не любил.
Глядя сквозь слезы, он не увидел на лице Армана никакого
упрека в провале великого эксперимента. Перед ним было то самое лицо, которое
он рисовал, теперь слегка омраченное тем, что мы наивно называем мудростью;
и он прочел в нем ту самую любовь, которой так самозабвенно добивался в те
давние ночи.
Если бы оставалось время, время укрыться в лесном покое – в
каком-нибудь теплом, уединенном месте среди высоких секвой – и говорить,
говорить часами, говорить долгими ночами напролет. Но их ждали; тем более
драгоценными и печальными становились эти минуты.
Он крепче обнял Армана. Он поцеловал его губы, длинные
распущенные волосы. Он жадно провел рукой по его плечам. Он взглянул на тонкую
белую руку в своей руке. Каждую мелочь он стремился навсегда запечатлеть на
холсте; каждую мелочь он безусловно запечатлел в смерти.
– Нас ждут, не так ли? – спросил он. – Нам
предоставили всего лишь несколько минут.
Арман без осуждения кивнул. Тихим, еле слышным голосом он
сказал:
– Достаточно. Я всегда знал, что мы еще
встретимся. – О, какие воспоминания навеял тембр этого голоса. Палаццо с
расписными потолками, кровать с красным бархатным пологом. Фигура этого
мальчика, взбегающего по мраморной лестнице, лицо, раскрасневшееся от зимнего
ветра с Адриатики, горящие карие глаза. – Даже в минуты величайшей
опасности, – продолжал голос, – я знал, что мы встретимся, прежде чем
я смогу свободно умереть.
– Свободно умереть? – ответил Мариус. – Разве
мы не всегда вольны умереть? И если сейчас это единственный выход, то нам
потребуется только мужество.
Арман ненадолго задумался. И легкая отстраненность,
закравшаяся в его лицо, вселила в Мариуса прежнюю печаль.
– Да, это правда, – сказал Арман.
– Я люблю тебя, – порывисто, страстно, совсем как
смертный, прошептал Мариус. – Я всегда тебя любил. Хотел бы я в эту минуту
поверить хоть во что-нибудь, кроме любви, но не могу.
Их прервал тихий звук. К двери подошла Маарет.
Мариус положил руку Арману на плечо. Еще одна секунда
молчания и понимания. И они последовали за Маарет в огромную комнату на вершине
горы.
Все стеклянное, за исключением стены за его спиной и
железной трубы, свисавшей вдалеке с потолка над полыхающим огнем. Никакого освещения,
только пламя, а наверху и впереди – остроконечные верхушки чудовищных секвой да
ласковое тихоокеанское небо с ядовитыми облаками и крошечными трусливыми
звездами.
Но оно все равно прекрасно, правда? Даже если это не небо
над Неаполитанским заливом, даже если смотришь на него не со склона Аннапурны и
не с палубы судна, дрейфующего посреди почерневшего моря. Прекрасен уже сам его
размах – и подумать только, совсем недавно он парил там, наверху, в темноте,
доступный лишь взорам своих спутников да самим звездам. К нему снова вернулась
радость, как тогда, когда он смотрел на рыжие волосы Маарет. Думая об Армане,
он больше не испытывал грусти – одну лишь радость, безличную и прозрачную.
Причина, чтобы оставаться в живых.
Ему внезапно пришло в голову, что он не специалист по горечи
и сожалениям, что для этого у него маловато выдержки, и раз уж ему суждено
вновь обрести утраченное достоинство, то лучше поскорее прийти в форму.
Его приветствовал короткий смешок, дружелюбный,
ненавязчивый, может быть, немного пьяный – смех молодого вампира, не
обладающего здравым смыслом. Он улыбнулся в ответ, бросив взгляд на изумленного
Дэниела. Дэниел, тот самый «молодой человек» из «Интервью с вампиром». До него
быстро дошло, что это создание Армана, единственное его творение. Неплохой
старт взяло на Пути Дьявола это веселящееся захмелевшее существо, получившее от
Армана всю силу, какую тот смог ему передать.
Он поспешно обвел взглядом остальных, собравшихся за
овальным столом.
Справа, на некотором расстоянии от него, сидела Габриэль:
светлые волосы заплетены в косу, глаза полны нескрываемой боли. Рядом с ней –
Луи, как всегда беспечный и пассивный; он молча воззрился на Мариуса, то ли
изучая его с научной точки зрения, то ли боготворя, – а быть может, и то и
другое сразу. Далее – его возлюбленная Пандора: волнистые коричневые волосы,
все еще унизанные искрящимися капельками растаявшего снега, свободно лежат на
плечах. Справа от нее – Сантино, вновь спокойный и невозмутимый, а на
изысканном черном бархате – ни следа грязи.
