Прежде чем ответить, она надолго задумалась, устремив взгляд
куда-то вдаль и словно не видя тех, кто стоял сейчас рядом.
Сантино испытывал ужас перед этой женщиной, хотя прекрасно
ее знал. И Маэл тоже ее боялся, хотя, вероятно, несколько меньше. Казалось
даже, что Маэл любил ее и по-своему, раболепно, был к ней привязан. Что
касается Пандоры, то она просто насторожилась. Она придвинулась к Мариусу,
словно в любой ситуации хотела быть возле него, что бы он ни собирался сделать.
– Да, я о тебе знала, – внезапно заговорила
женщина на современном английском. Но голос ее определенно был голосом одной из
сестер – слепой, которая выкрикивала имя немой Мекаре, когда разъяренная толпа
запирала их обеих в каменные гробы.
«Наши голоса не меняются», – подумал Мариус.
Когда она заговорила снова, в по-прежнему молодом и красивом
голосе звучала сдержанная мягкость.
– Стоило мне прийти, и я могла бы уничтожить твой храм.
Я могла бы захоронить царя и царицу в морской пучине. Я могла бы даже
уничтожить их и таким образом уничтожить нас всех. А этого мне делать не
хотелось. Поэтому я просто оставила все как есть. А чего ты мог ожидать от
меня? Я не могла снять это бремя с твоих плеч. Я не могла тебе помочь. Вот и не
пришла.
Он ожидал услышать нечто гораздо худшее. Это создание могло
даже нравиться. С другой стороны, это лишь начало. А ее ответ правдив не до
конца.
– Нет? – спросила она. На ее лице появились едва
заметные морщинки – свидетельства того, что когда-то она была человеком. –
А какова же, по-твоему, правда? Что я ничего не была тебе должна, что отнюдь не
обязана была сообщать тебе о своем существовании и что с твоей стороны дерзко
предполагать, будто мне следовало тебе открыться? Я видела тысячи таких, как
ты. Мне известно, когда вы появляетесь и когда вы погибаете. Но что мне за дело
до всех вас? Мы собрались вместе по необходимости. Мы в опасности. Все нам
подобные на свете в опасности! И возможно, когда все закончится, мы станем
любить и уважать друг друга. А возможно, и нет. Может случиться и так, что не
останется никого из нас.
– Может, – тихо сказал он и не смог сдержать
улыбку. Она была права. И ему нравилась жесткая манера ее разговора.
По своему опыту он знал, что все бессмертные отмечены
печатью той эпохи, когда они родились. Значит, это правда даже в отношении
столь древней женщины, в чьих словах, несмотря на мягкий тембр голоса, сквозила
дикарская простота.
– Я совершенно растерян, – неуверенно произнес
он. – Я пережил случившееся тяжелее, чем следовало. Мое тело в порядке, но
это старый трюк. – Он усмехнулся. – Однако я не могу разобраться в
своем новом взгляде на вещи. В душе моей только горечь, абсолютный… – Он
запнулся.
– Абсолютный мрак, – закончила она.
– Ты права. Никогда еще наше существование не казалось
таким бессмысленным. Я говорю не только о нас. Я говорю, выражаясь твоими
словами, – о всех нам подобных на свете. Это смешно, не так ли? Сознание –
это же смешно!
– Нет, – сказала она. – Это не так.
– Я с тобой не согласен. Ты решила меня опекать? Скажи,
сколько лет ты прожила до того, как я родился? Сколько ты знаешь того, чего не
знаю я? – Он опять вспомнил свое заточение, жгучие уколы льда, боль,
простреливающую руки и ноги. Он подумал о голосах бессмертных, ответивших на
его зов; о тех, кто спешил к нему на помощь, но один за другим попадал под
воспламеняющие удары Акаши. Он не видел, как они погибали, но он слышал их
предсмертные крики! И что означали для него сны – видения о близнецах?
Неожиданно она обеими ладонями слегка сжала его правую руку.
Ему показалось, что рука попала в пасть какого-то механизма. И хотя Мариус
производил точно такое же впечатление на тех, кто был моложе его, ему самому
еще не доводилось ощутить столь подавляющую силу.
– Мариус, ты нам нужен, – тепло сказала она, и в
желтом свете, лившемся из распахнутой за ее спиной двери и окон, на секунду
блеснули ее глаза.
– Бога ради, зачем?
– Ладно, хватит шуток, – ответила она. –
Проходи в дом. Нам нужно поговорить, пока еще есть время.
– О чем? – настаивал он. – О том, почему Мать
даровала нам жизнь? Мне известен ответ на этот вопрос. И он не вызывает у меня
ничего, кроме смеха. Тебя она, очевидно, убить не может, а нас… нас пощадили
потому, что так хочет Лестат. Ты ведь знаешь об этом, не так ли? Две тысячи лет
я заботился о ней, защищал ее, боготворил, а теперь она пощадила меня из любви
к двухсотлетнему юнцу по имени Лестат!
– Я бы на твоем месте не заявлял об этом столь
уверенно! – вмешался в их разговор Сантино.
– Да, – согласилась женщина. – У нее есть и
другие причины. Но нам нужно многое обдумать…
– Я знаю, что ты права, – сказал он. – Но у
меня уже не хватает душевных сил. Видишь ли, мои иллюзии разбиты, а я даже не
подозревал, что это иллюзии. Я-то думал, что набрался такой мудрости! Это был
главный источник моей гордости. Я был рядом с вечным! А потом, когда я увидел,
что она встала на ноги, я понял, что сбылись все мои потаенные надежды и мечты.
Она была живая! Живая! А я играл роль служителя, раба, вечного хранителя
гробницы…
Но разве может он выразить и объяснить все словами?
Достаточно вспомнить ее злобную усмешку, издевательский тон, обрушившийся лед…
А потом – холодная тьма и близнецы… Ах да, близнецы! Они тоже имеют
первостепенное значение. И внезапно его осенило, что сон в некотором роде
околдовал его. Следовало уже давно выяснить о нем все. Он взглянул на нее, и
ему внезапно показалось, что сон окутал ее, увлек в те суровые времена. Он
увидел солнце; увидел труп матери; увидел близнецов, склонившихся над телом.
Столько вопросов…
– Но какое отношение к этой катастрофе имеют
сны? – Тон его неожиданно стал требовательным. Перед лицом этих
нескончаемых снов он чувствовал себя совершенно беззащитным.
Женщина долго смотрела на него, прежде, чем ответить:
– Я расскажу тебе об этом все, что знаю. Но ты должен
успокоиться. Такое впечатление, что к тебе вернулась молодость. Что это, должно
быть, за проклятие!
Он засмеялся.
– Я никогда не был молод. Но что ты имела в виду?
– Ты слишком возбужден и чересчур много говоришь. А мне
нечем тебя утешить.
– А утешила бы, будь у тебя такая возможность?
– Да.
Он тихо усмехнулся.
