Близнецы. Там, в доме, их ждет эта рыжеволосая женщина. Ему
говорил Сантино. Маэл тоже это знает. Но кто она? И почему ему не хочется
узнать ответ? Почему это самый мрачный час его жизни? Его тело полностью
исцелилось, вне всякого сомнения; но что излечит его душу?
И Арман здесь – в этом странном доме у подножия горы. Арман…
После стольких лет? Сантино рассказал ему и об Армане, и о том, что Луи и
Габриэль остались в живых.
Маэл изучающе смотрел на него.
– Он ждет тебя, – сказал он. – Твой
Амадео. – В голосе его не прозвучало ничего, кроме уважения и симпатии.
И из огромного хранилища воспоминаний, с которыми Мариус
никогда не расставался, всплыл давно позабытый момент, удивительный в своей
ясности: посещение Маэлом венецианского палаццо в благополучные годы
пятнадцатого века, когда Мариус и Арман были так счастливы. Тогда Маэл впервые
увидел смертного мальчика, работавшего с другими подмастерьями над фреской,
которую незадолго до этого Мариус доверил их еще неопытным рукам. Странно, как
живо вспомнились запахи: яичной темперы, свечей и тот знакомый запах – в
воспоминаниях отнюдь не неприятный, – который довлел над всей Венецией,
запах гниения, темных вонючих вод каналов. «Ты хочешь сделать его одним из
нас?» – спросил тогда Маэл. «Когда придет время, – с оттенком легкого
презрения в голосе ответил Мариус, – когда придет время». И года не
прошло, как он совершил эту оплошность: «Иди ко мне, дитя, я больше не могу без
тебя жить…»
Мариус пристально смотрел вдаль, на дом.
«Мой мир рушится, а я думаю о нем – о моем Амадео, моем
Армане».
Внезапно охватившие его чувства были одновременно и сладкими
и горькими; похожие эмоции вызывала в нем музыка – гармоничные оркестровые
мелодии последних веков, трагическое звучание так любимых им произведений
Брамса и Шостаковича.
Но у него не было времени насладиться этой встречей. Не было
времени почувствовать тепло, обрадоваться, сказать Арману все, что он хотел
сказать.
В сравнении с тем, что камнем лежало у него на душе, горечь
казалась чувством мелким и поверхностным.
«Я должен был уничтожить их, Мать и Отца! Должен был всех
нас уничтожить!»
– Благодарение богам, – сказал Маэл, – что ты
этого не сделал.
– Отчего же? – спросил Мариус. – Отчего?
Пандора вздрогнула, и он почувствовал, как ее рука легла ему
на талию. И почему он так из-за этого злится? Он резко повернулся к ней,
намереваясь ударить ее, оттолкнуть. Но то, что он увидел, заставило его
остановиться. Она даже не смотрела на него, а лицо ее было таким отрешенным и
утомленным, что он с новой, еще большей силой почувствовал собственную
усталость. Ему хотелось плакать. Благополучие Пандоры всегда было важнейшим
элементом его собственного существования. Ему не хотелось быть рядом с ней –
лучше вообще к ней не приближаться, – но он должен был знать, что она
где-то есть, что она жива, что они, возможно, еще встретятся. При виде Пандоры он
исполнился дурных предчувствий. Если он испытывал горечь, то Пандора пребывала
в полном отчаянии.
– Пойдем, – с изысканной учтивостью произнес
Сантино, – нас ждут…
– Знаю, – ответил Мариус.
– Ох, ну и хороши же мы, все трое! – вдруг
прошептала Пандора. Она выглядела измученной, хрупкой, изголодавшейся по отдыху
и сну, но обхватила Мариуса еще крепче.
– Я могу идти без посторонней помощи, благодарю
покорно, – сказал он с не свойственным ему стремлением сделать гадость – и
кому? Той, кого он любил больше всех на свете.
– Так пойди прогуляйся, – ответила она. На секунду
он заметил частичку ее прежнего тепла, даже искру ее прежнего юмора. Она легко
подтолкнула его и одна направилась к дому.
Горечь. Он шел за ней, а мысли его были полны горечи. Этим
бессмертным пользы от него не будет. Но он шел вместе с Маэлом и Сантино к
лившемуся из окон свету. Секвойи погрузились во мрак; ни листочка не
шелохнулось. Но воздух здесь чистый, пахнет свежестью и не такой колючий, как
на севере.
Арман… При одной только мысли о нем Мариусу хотелось
плакать.
Затем он увидел, как в дверях показалась женщина. Сильфида с
длинными, вьющимися рыжими волосами, в которых играл свет.
Он не остановился, но инстинктивно почувствовал страх.
Определенно, она не менее древняя, чем Акаша. Бледные брови сливались с сияющим
лицом. Рот совсем лишен красок. А глаза… Глаза не ее. Нет, их забрали у
смертной жертвы, и они уже сейчас ее подводят. Видит она явно не очень хорошо.
Так вот она кто… Ослепленная сестра из сна! И тонкие нервные окончания в
похищенных глазах причиняют ей боль.
Пандора остановилась у нижней ступеньки.
Мариус прошел мимо нее и поднялся на крыльцо. Он встал перед
рыжеволосой женщиной, пораженный ее ростом – она была не ниже, чем он
сам, – и изящной симметричностью ее похожего на маску лица. На ней было
длинное свободное платье из черной шерсти с высоким воротником и широкими
рукавами, свободными складками ниспадавшее из-под узкого пояса – плетеного
черного шнура, который охватывал стройное тело чуть ниже небольшой груди.
Удивительно красивое платье. Благодаря ему лицо женщины в обрамлении рыжих
волос кажется еще более светлым и отстраненным – маска, скрывающая внутреннее
пламя.
Но помимо этих простых атрибутов, которыми она в том или
ином виде обладала уже более шести тысяч лет, было и еще чему удивиться. Его
поразила энергия этой женщины. Она выглядела бесконечно гибкой и невероятно
опасной. Неужели это настоящая бессмертная? Та, что никогда не засыпала,
никогда не умолкала, никогда не поддавалась безумию? Та, что с трезвым
рассудком размеренным шагом проходит сквозь все тысячелетия с того момента, как
появилась на свет.
Она дала ему понять, что это именно так.
Ее неизмеримая сила светилась раскаленным пламенем; но он
чувствовал в ней природную непринужденность и восприимчивость цепкого ума.
Однако как же истолковать выражение ее лица? Как понять, что
она на самом деле чувствует?
Он нее веяло глубинной, мягкой женственностью, загадочной,
как и все в ней, нежностью и незащищенностью, которые у него ассоциировалась
исключительно с женщинами, хотя иногда он обнаруживал эти качества и у совсем
юных мужчин. В снах ее лицо буквально лучилось нежностью; теперь она стала
невидимой, но никуда не исчезла. В другое время он мог бы поддаться ее чарам;
теперь же он просто отметил это, как отметил ухоженные, покрытые золотым лаком
ногти и драгоценные кольца.
– Все эти годы ты знала о моем существовании, –
учтиво заговорил он на древней латыни. – Знала, что я – хранитель Матери и
Отца. Почему же ты не пришла ко мне? Почему не рассказала, кто ты такая?
