Хайман
В Кармел-вэлли царила полная тишина. Члены маленькой общины
– Лестат, Луи, Габриэль – испытывали невыразимое словами счастье от того, что
собрались вместе. Избавившись от грязной одежды, Лестат облачился в
блистательный вампирский наряд и даже небрежно перекинул через плечо черный
бархатный плащ. Габриэль говорила возбужденно и все время рассеянно расплетала
и заплетала светлую косу. А Луи, самый человечный из всех, молчаливый, но до
глубины души взволнованный присутствием этой пары, казалось, попросту
погружался в транс при виде каждого самого обычного их жеста.
В любой другой момент подобное счастье тронуло бы Хаймана до
глубины души! Он бы захотел коснуться их рук, заглянуть им в глаза, рассказать
им о себе и о том, что видел, он был бы рад просто находиться рядом с ними.
Но она была совсем близко. И ночь еще не завершилась.
Небо побледнело, и по полям поползло первое утреннее тепло.
Чуя приближение света, все живое зашевелилось. Качнулись деревья, медленно
начали разворачиваться листья.
Хайман стоял под яблоней и следил, как меняется густота
теней; прислушивался к звукам утра. Она здесь – в этом он ни секунды не
сомневался.
Она умело и тщательно скрывала свое присутствие. Но Хаймана
ей не провести. Он стоял на страже; ждал, слушая смех и голоса маленькой
общины.
Лестат обнял на пороге свою мать – она собралась уходить.
Зачесав назад светлые волосы, она стремительно вышла навстречу серому утру –
беззаботный странник в запыленном, потрепанном хаки. Рядом с ней – черноволосый
красавчик Луи.
Хайман видел, как они пересекали травянистую лужайку –
женщина отправилась в поле, где намеревалась найти себе убежище для сна под
землей, а мужчина вошел в прохладный темный флигель. В нем, несомненно, была
какая-то утонченность; она чувствовалась даже в том, как он проскользнул под
настил, как улегся там, словно в могиле, как сложил руки, мгновенно проваливаясь
в полную темноту.
А женщина… Она с потрясающей стремительностью выкопала для
себя глубокое потайное укрытие, листья тут же улеглись на место, словно ее там
и не было. Земля приняла в себя ее вытянутые руки, склоненную голову, и она
окунулась в сон о близнецах, вернулась к джунглям и реке, которых никогда не
вспомнит.
Пока все в порядке. Хайман не желал им гибели, не хотел,
чтобы и они вспыхнули словно свечки. Чувствуя безмерную усталость, он
прислонился спиной к стволу и вдохнул едкий аромат зеленых яблок.
Зачем она здесь? И где прячется? Едва он сосредоточился на
этой мысли, как тут же услышал тихий светлый звук ее присутствия – в чем-то
сродни звуку современных моторов, – она словно шептала что-то о себе и о
своей смертоносной силе.
Наконец из дома показался Лестат; он поспешил к своему
логову за акациями, у склона холма. Открыв потайную дверь, он спустился по
земляным ступенькам в сырое помещение.
Это означает, что все они до вечера могут наслаждаться
покоем – пока он не принесет дурные вести.
Солнце готово было вот-вот выйти из-за горизонта, уже
появились первые лучи, всегда лишавшие Хаймана четкости зрения. Мир постепенно
утрачивал определенность линий и очертаний, и потому он сосредоточил внимание
на мягких красках фруктового сада. Он на миг закрыл глаза, понимая, что нужно
идти в дом и найти какое-нибудь прохладное, затененное место, где его не
побеспокоят смертные.
А когда солнце сядет, он будет ждать их пробуждения. Он
поведает им все, что знает; расскажет об остальных. С внезапным приступом боли он
вспомнил о Маэле и Джесс, которых так и не смог найти – их словно поглотила
сама земля.
Он вспомнил о Маарет и чуть не заплакал. Но он уже шел к
дому. Солнце грело ему спину; ноги тяжелели. Завтра ночью, что бы ни произошло,
он не будет одинок. Он будет с Лестатом и его соратниками; а если они его
отвергнут, он разыщет Армана. Или отправится на север, к Мариусу.
Сначала он услышал звук – точнее, громкий рев. Он обернулся,
прикрывая глаза от восходящего солнца: в воздух взлетели огромные комья земли.
Акации закачались, как в грозу, затрещали ветки, вывернутые с корнями стволы
повалились в беспорядочную кучу.
Сверкнув темной молнией, из-под земли стремительно поднялась
царица в своих развевающихся на ветру одеяниях и с невероятной скоростью
помчалась на запад, подальше от рассвета. В ее руках безжизненно болталось
обмякшее тело Лестата.
Изо рта Хаймана невольно вырвался громкий крик и далеко
разнесся над всей застывшей долиной. Значит, она забрала своего возлюбленного!
О, бедный возлюбленный, о, бедный прекрасный золотоволосый
принц…
Но уже некогда думать, действовать или разбираться в
собственном сердце. Он бросился к дому, ибо солнце уже пронзило облака и
горизонт превратился в пылающий ад.
Дэниел шевельнулся в темноте. Сон приподнялся, как одеяло,
которое его чуть было не раздавило. Он увидел, как блеснули глаза Армана.
Услышал, как Арман шепнул:
– Забрала.
Джесс громко застонала. Невесомая, она плыла в жемчужном
полумраке. Она увидела две поднимающиеся в воздух фигуры: Мать и Сын словно
слились в танце. Они походили на возносящихся к Небесам святых под куполом
церкви. Губы шевельнулись и беззвучно произнесли лишь одно слово: «Мать».
Глубоко подо льдом Пандора и Сантино заснули в объятиях друг
друга. Пандора расслышала звук. До нее донесся крик Хаймана. Она увидела
Лестата с закрытыми глазами и запрокинутой головой – он поднимался вверх в
объятиях Акаши. Черные глаза царицы не отрываясь вглядывались в его лицо. От
ужаса у Пандоры замерло сердце.
Мариус закрыл глаза. Больше он не мог сопротивляться.
Наверху выли волки; ветер рвал стальную крышу. Сквозь буран пробивались слабые
лучи солнца, словно воспламеняя кружащийся снег, и он чувствовал, как через
лед, слой за слоем, спускается вялое тепло, от которого немеет тело.
Он увидел в ее руках спящего Лестата; она поднялась в небо.
– Остерегайся ее, Лестат, – прошептал он с
последним сознательным вздохом. – Опасность!
Хайман растянулся на прохладном ковре и уткнулся лицом в
руку. Моментально начался сон, мягкий, шелковистый сон о летней ночи в красивом
месте, где над городскими огнями простиралось огромное небо, и все они
собрались вместе, эти бессмертные, кого он теперь знал по имени и кому отдал
свое сердце.
Часть 3 - И ныне, и присно, и во веки веков
Спрячь меня
от меня.
Скрой мое
унижение —
ведь большую
часть жизни
толку от меня,
что от мертвого.
