«Какие же мы трусы, – подумала она, – какие
лжецы!» Всю жизнь, до самой этой ночи, она носила в душе тяжелый камень печали
и обреченности, но в самой глубине ее сознания всегда теплилась надежда, что
когда-нибудь это все-таки произойдет. Она стремилась не просто увидеть и
понять, но стать частью…
Она хотела объяснить свою мысль, выразить ее словами более
внятно, но боль опять вернулась – раскаленным железом прожгла позвоночник,
выстрелила по ногам. А потом – блаженное онемение. Казалось, комната, которую
она по-прежнему не могла видеть, потемнела, зашипело пламя в старинных лампах.
Снаружи шептался лес и корчились в темноте деревья. Она вдруг перестала ощущать
руку Маэла на своем запястье, но не потому, что он отпустил ее, а потому, что
сама уже ничего не чувствовала.
– Джесс!
Он тряс ее обеими руками, и боль рассекала ее, как молния
рассекает тьму. Она застонала сквозь стиснутые зубы. Стоявшая возле окна Мириам
молча смотрела на нее застывшим взглядом.
– Да сделай же это, Маэл! – вскрикнула она.
Собрав все оставшиеся силы, она села в кровати. И едва не
задохнулась от невыносимой, всепоглощающей боли – крик замер в горле. Но она
открыла глаза, теперь уже действительно открыла. В мутном свете она увидела
холодное, беспощадное лицо Мириам. И высокую фигуру Маэла, склонившегося над
кроватью. А потом обернулась к открытой двери. Маарет! Она идет!
Маэл не услышал шагов и почувствовал ее приближение позднее
Джесс. Маарет плавно, почти неслышно поднялась по лестнице и теперь шла по
коридору, и длинные юбки мрачно шелестели в такт каждому ее движению.
Сколько же лет она ждала этой минуты, сколько долгих лет!
Сквозь слезы Джесс видела мерцающее в свете ламп лицо Маарет, сияние ее волос.
Маарет жестом приказала Маэлу выйти.
Маарет приблизилась к ее постели. Словно бы в знак
приглашения она подняла вверх раскрытые ладони, а потом протянула руки, как
будто принимала ребенка.
– Да, сделай же это.
– Тогда попрощайся с Мириам навсегда, милая.
В древние времена в Карфагене существовал страшный культ.
Великому бронзовому богу Ваалу население приносило в жертву своих маленьких
детей. Несчастных крошек клали на простертые руки статуи, которые затем
поднимались при помощи скрытой внутри пружины, и дети падали в раскаленное
чрево бога.
После разрушения Карфагена память об этом обычае хранили
только римляне, и по прошествии веков просвещенное человечество вообще
перестало верить в его реальность. Слишком ужасным казался такой ритуал –
детские жертвоприношения. Но во время археологических раскопок было найдено
великое множество маленьких косточек. Обнаружились огромные захоронения детских
скелетов.
И мир узнал, что древняя легенда не лгала: жители Карфагена
приносили богу своих отпрысков и покорно стояли рядом, наблюдая, как их дети с
криками падают в ревущее пламя. Таковы были законы религии.
Джесс вспомнила старую легенду, когда почувствовала, как
Маарет приподнимает ее и прижимается губами к ее горлу. Руки Маарет были
подобны тяжелым металлическим рукам бога Ваала, и на один миг Джесс испытала невыразимую
муку.
Но Джесс увидела не собственную смерть – то были чужие
смерти: души принесенных в жертву бессмертных, поднимающиеся над кошмаром и
физической болью, доставленной огнем, пожравшим их сверхъестественные тела. Она
услышала их плач, их предостережения; увидела их лица в тот момент, когда они
отрывались от земли, все еще сохраняя человеческую форму, но безвозвратно
утратив материю; она почувствовала, как они переходят от страданий к
неизвестности, и успела разобрать самое начало их песни.
Потом видение поблекло и исчезло, как смутно услышанная, с
трудом припоминаемая музыка. Она оказалась рядом со смертью; ее тело исчезло, и
боль ушла, равно как и всякое ощущение постоянства или страдания.
Она стояла на залитой солнцем поляне и смотрела на мать, лежащую
на алтаре.
– Во плоти, – сказала Маарет. – Во плоти
берет начало мудрость. Остерегайся того, кто лишен плоти. Остерегайся богов,
остерегайся фантазии, остерегайся дьявола.
Потом полилась кровь. Она проникала во все ткани ее тела;
она наполняла силой и возвращала чувствительность рукам и ногам; кожу
покалывало от жара; ее тело корчилось от голода, пока кровь пыталась навеки
скрепить воедино душу и плоть.
Они с Маарет лежали в объятиях друг друга, жесткая кожа
Маарет потеплела и смягчилась, их влажные тела переплелись, волосы смешались –
они словно превратились в единое существо. Джесс вжалась лицом в шею Маарет,
припала к источнику, всем телом сотрясаясь в экстазе.
Неожиданно Маарет отстранилось и уткнула Джесс лицом в
подушку. Рука Маарет прикрыла Джесс глаза, и острые как бритва зубы пронзили ее
кожу; Джесс чувствовала, что ее лишают всего. Похоже на свист ветра – ощущение,
когда тебя опустошают, поглощают, превращают в ничто!
– Пей еще раз, радость моя.
Она медленно открыла глаза; увидела белое горло и белую
грудь; она сжала пальцами шею и на этот раз сама разорвала плоть. Когда на язык
упала первая капля крови, она потянула Маарет вниз, под себя, и не
почувствовала никакого сопротивления. Грудь Маарет прижималась к ее груди; губы
Маарет – к ее щеке, а она все более и более жадно всасывала в себя ее кровь.
«Ты моя, всецело и навсегда моя!»
Никаких больше образов и видений!
Тесно прижавшись друг к другу, они заснули – или почти
заснули. Казалось, что наслаждение не ушло безвозвратно, что оно по-прежнему
таится где-то рядом; казалось, что с каждым вдохом она будет испытывать его
заново, что стоит только шевельнуться на шелковых простынях или коснуться
шелковой кожи Маарет, и все начнется сначала.
По комнате пробежал душистый ветерок. Лес шумно вздохнул. Нет
больше Мириам; нет призраков сумеречного царства – обители тех, кто остановился
между жизнью и смертью. Она обрела свое место; свое вечное место.
Закрывая глаза, она увидела, как продиравшееся сквозь
джунгли существо остановилось и взглянуло на нее. Рыжеволосое существо увидело
ее – и Маарет в ее объятиях; заметило рыжие волосы – две женщины с рыжими
волосами; оно изменило направление и двинулось им навстречу.
