Хайман закрыл глаза и сквозь оглушительный, чудовищный крик
Вампира Лестата пытался расслышать звуки, исходящие от Матери. Безрезультатно…
– Моя царица, – прошептал он, упорно продолжая
свои безнадежные поиски. Быть может, она стоит на покрытом травой холме и слушает
музыку своего трубадура? Наугад выбрав нескольких смертных, он почувствовал
через них прикосновение мягкого влажного ветра, их глазами увидел серое
беззвездное небо. Огни Сан-Франциско, рассыпанные по холмам светящиеся точки,
сияющие башни – все эти неотъемлемые составляющие ночного города внезапно
показались ему поистине ужасными.
Он закрыл глаза и представил ее себе такой, какой увидел в
Афинах, когда она наблюдала за пожаром, поглотившим вместе с таверной многих ее
детей: потрепанный плащ с откинутым назад капюшоном, заплетенные в косы волосы…
О, она действительно выглядела словно Царица Небесная, как когда-то любила себя
величать: сияющие в электрическом свете глаза, лишенные всякого выражения;
мягкие губы и нежный изгиб рта; бесконечно прекрасное, излучающее ласку лицо.
Память пронесла его сквозь века и вернула в тот мрачный и
жуткий день, когда он, смертный человек, с трепещущим сердцем явился выслушать
ее волю. Волю своей царицы, проклятой и отданной во власть луны, с ненасытно
жаждущим крови демоном внутри ее прекрасного тела, царицы, не терпящей даже
ярких ламп поблизости. Она нервно вышагивала по грязному полу от одной стены с
нарисованными на ней безмолвными стражами до другой.
«Эти близнецы, – сказала она, – порочные сестры,
они наговорили столько отвратительных вещей».
«Будь милосердна, – взмолился он. – Они не хотели
ничего плохого, клянусь, они говорят правду. Отпусти их еще раз, моя
повелительница. Они уже ничего не смогут изменить».
О, как ему было жалко их всех! И близнецов, и царицу, которую
постигло столь страшное несчастье.
«Да, но ты же понимаешь, что мы должны на деле проверить их
возмутительную ложь, – сказала она. – Ты должен подойти ближе, мой
преданный слуга, ты, кто всегда был мне так верен…»
«Моя царица, возлюбленная царица моя, чего же ты от меня
требуешь?»
И с тем же милым выражением лица она крепко сжала ледяными
руками его горло, и сила ее привела Хаймана в ужас. Потрясенный, он видел, как
опустел ее взгляд, как открылся рот. То, что произошло потом, больше походило
на ночной кошмар: она грациозно приподнялась на цыпочки, и во рту блеснули два
маленьких клыка…
«Нет! Только не я! Ты не совершишь надо мной такое! Моя
царица, это же я, Хайман!..»
Лучше бы ему было тогда погибнуть, как погибли впоследствии
многие и многие из тех, кто пьет кровь. Бесследно исчезнуть, подобно
безымянному множеству, канувшему в недра земные. Но он не погиб. И близнецы –
по крайней мере одна из них – тоже выжили.
Знает ли об этом царица? Известно ли ей о кошмарных снах?
Донеслись ли они до нее через разум тех, кому довелось их видеть? Или с момента
своего воскрешения она живет без сновидений и ночи напролет неустанно носится
по миру, преследуя лишь одну цель?
«Они по-прежнему живы, моя царица, их жизнь продолжается в
одной из них, а быть может, и в обеих. Вспомни старое пророчество!»
Если бы только она могла услышать его голос!
Он открыл глаза и вновь вернулся к действительности, в свою
застывшую, затвердевшую оболочку. Безжалостные ритмы гремевшей музыки,
казалось, заполнили каждую клеточку его тела. Они оглушили его, а ослепительные
мелькающие огни лишили способности видеть.
Он повернулся спиной к сцене и оперся рукой о стену. Никогда
прежде не был он до такой степени переполнен звуком. Он едва не лишился чувств,
но голос Лестата возвратил ему ясность сознания.
Прикрывая пальцами глаза, Хайман вновь посмотрел вниз, на
белый квадрат сцены. Нет, вы только посмотрите, как поет и танцует этот дьявол
– с какой неприкрытой радостью. Хайман невольно почувствовал, что тронут до
глубины души.
Мощный тенор Лестата не нуждался в электрических усилителях.
Ему подпевали даже скрывающиеся среди своей добычи бессмертные – столь
заразительной была его страсть. Она охватила всех, будь то смертные или
бессмертные: куда бы Хайман ни посмотрел, повсюду он видел извивающиеся в
унисон с теми, кто был на сцене, тела. Голоса звучали все громче, по залу
прокатывалась одна волна движения за другой.
Камера взяла крупный план, и на видеоэкране возникло
гигантское лицо Лестата. Голубой глаз уставился на Хаймана и подмигнул.
– ЧТО ЖЕ ВЫ МЕНЯ НЕ УБЬЕТЕ? ВЕДЬ ВЫ ЗНАЕТЕ, КТО Я
ТАКОЙ!
Смех Лестата заглушил исполненные муки вопли гитар.
– ВЫ НЕ УЗНАЕТЕ ЗЛО В ЛИЦО?
О, какая вера в добро, в героизм. Даже в его глазах Хайман
отчетливо видел темную серую тень трагической жажды и потребности в этой вере.
Лестат запрокинул голову и снова взревел, взвыл, притопывая в такт себе ногами;
он устремил взгляд в перекрытия, словно над головой его простирался небесный
свод.
Хайман заставил себя сдвинуться с места – он не в силах был
здесь оставаться. Словно задыхаясь от оглушительного звука, он стал неловко
пробираться к двери, даже походка его стала нетвердой. Грохот музыки
преследовал его и на лестнице, но здесь он, по крайней мере, укрылся от
мигающих огней. Прислонившись к стене, он пытался восстановить ясность зрения.
Запах крови. Голод многочисленных вампиров в зале. И
пульсирующие звуки музыки, проникающие сквозь дерево и штукатурку.
Не слыша звука своих шагов, Хайман начал спускаться по
лестнице, но на одной из опустевших лестничных площадок ноги у него
подкосились, и он сел, обхватив колени руками и уткнувшись в них головой.
Эта музыка походила на музыку прежних дней, когда все песни
были песнями тела, а песен разума еще не придумали.
Он увидел себя танцующим; увидел, как кружится и
подпрыгивает царь – беззаветно любимый им смертный царь; он услышал бой
барабанов и пение свирелей; царь передал Хайману сосуд с пивом… Стол буквально
ломится от разнообразной жареной дичи, сверкающих фруктов, ломтей хлеба, от
которых до сих пор поднимается пар. Царица сидит в золотом кресле –
безупречная, спокойная смертная женщина с крошечным конусом ароматизированного
воска на тщательно уложенных волосах, медленно тающего на солнце, чтобы
надушить ее косы.
Потом кто-то вложил ему в руку гроб – маленький гробик,
переходивший от одного пирующего к другому как напоминание: ешь, пей, но не
забывай о том, что все мы смертны.
Он крепко сжал его в ладони. Следует ли ему теперь передать
гробик царю?
