Хайман проник в его разум в поисках имени, но не обнаружил
ничего, кроме пустоты, – ни единого проблеска индивидуальности. У него
были прямые каштановые волосы и слишком большие для такого лица глаза; он умер
совсем еще мальчиком. Но оказалось несложным выяснить его имя у стоявшего рядом
Дэниела, его новообращенного птенца: Арман. А этот птенчик, Дэниел, умер совсем
недавно – процесс взаимодействия крошечных молекул его тела с невидимыми
атомами демона еще не завершился.
Арман сразу же привлек к себе внимание Хаймана. Конечно, это
тот самый Арман, о котором писали и Луи, и Лестат, – бессмертный с внешностью
мальчика. Это означало, что ему не больше пятисот лет, однако он превосходно
маскировался. Он казался проницательным, хладнокровным, но лишенным чутья и
вкуса – у него просто не было возможности их развить. Тем не менее он
безошибочно определил, откуда за ним следят, и мягкий взгляд его огромных карих
глаз мгновенно сосредоточился на далекой фигуре Хаймана.
– Не желаю зла ни тебе, ни твоему сыну, –
прошептал Хайман, словно затем, чтобы вслух сформулировать и проконтролировать
мысли. – Я не друг Матери.
Арман услышал его слова, но оставил их без ответа. Как бы он
ни ужаснулся при виде столь древнего существа, внешне он ничем не выдал своих
эмоций. Создавалось впечатление, что он смотрел даже не на Хаймана, а на стену
над головой, на смеющихся и вопящих юнцов, ровным потоком вливавшихся в двери
балкона.
И конечно же, это странное и в то же время очаровательное
маленькое пятисотлетнее создание остановило взгляд на Маэле как раз в тот
момент, когда мрачный галл ощутил очередной прилив непреодолимого беспокойства
за свою хрупкую Джесс.
Хайман понимал Армана и чувствовал к нему безоговорочную
симпатию. А когда их взгляды встретились вновь, все то, что было написано об
Армане в обеих книжках, дополнила и компенсировала присущая ему врожденная
простота. Хайман почувствовал себя еще более одиноким, чем тогда, в Афинах.
– Сродни моей собственной простой душе, –
прошептал Хайман. – Ты заблудился именно потому, что слишком хорошо знаешь
окружающий тебя мир. И как бы далеко ты ни ушел, ты все равно возвращаешься к тем
же горам, в ту же долину.
Ответа не было. Что ж, этого и следовало ожидать. Хайман с
улыбкой пожал плечами. И откровенно дал Арману понять, что готов сделать для
него все, что угодно.
Теперь нужно было придумать, как помочь этим двоим, ведь у
них еще есть шанс проспать сном бессмертных до следующего заката. А самое
главное – как добраться до Маарет, которой столь беспредельно предан неистовый
недоверчивый Маэл.
Едва шевеля губами, Хайман вновь обратился к Арману:
– Я уже сказал тебе, что я не друг Матери. Держись в
толпе смертных. Как только ты сделаешь шаг в сторону, она тут же тебя заметит.
Все очень просто.
На лице Армана не отразилось ничего. Рядом с ним наслаждался
разворачивающимся вокруг пестрым зрелищем сияющий от счастья юнец Дэниел. Вот
кто не испытывал страха, не строил планов и ни о чем больше не мечтал. А почему
бы и нет? О нем позаботится это чрезвычайно сильное создание. В отличие от
остальных ему чертовски повезло.
Хайман встал. Помимо всего прочего дело еще и в одиночестве.
Он будет рядом с одним из них – с Арманом или с Маэлом. Вот к чему он стремился
в Афинах, когда начал вспоминать обо всем и многое понимать: быть рядом с себе
подобными. Поговорить, дотронуться… хоть что-нибудь.
Он двинулся по верхнему проходу, который огибал по периметру
весь зал, за исключением дальней его стены, занятой большим видеоэкраном.
Хайман шел с неторопливой человеческой грацией, стараясь
ступать как можно осторожнее, чтобы не раздавить налетающих на него со всех
сторон смертных. Он продвигался медленно еще и потому, что хотел дать Маэлу
возможность заметить себя.
Он инстинктивно понимал, что, если незаметно подкрадется к
этому гордому и воинственному существу, тот не простит оскорбления. Вот почему
он прибавил шаг только тогда, когда стало совершенно ясно, что Маэлу известно о
его приближении.
В отличие от Армана Маэл не сумел скрыть свой страх. Он
никогда не встречался со столь древними вампирами, за исключением разве что
Маарет, и смотрел на Хаймана как на потенциального врага. Хайман отправил ему
то же теплое приветствие, что и Арману, – который сейчас следил за
ними, – но поза старого воина не изменилась.
Переполненный зал заперли; снаружи вопили и барабанили в
двери юнцы. Хайман слышал, как воют и шипят полицейские рации.
Вампир Лестат и его когорта наблюдали за происходящим в зале
через отверстия в занавесе.
Лестат и его верный спутник Луи обнялись и поцеловались, в
то время как смертные музыканты сжимали в объятиях их обоих.
Хайман остановился, чтобы полнее прочувствовать буквально
пропитавшую воздух страсть толпы.
Джессика облокотилась о край помоста и уткнулась подбородком
в руки. Стоявшие позади парни – гиганты в блестящей черной коже – в пьяном
возбуждении грубо пихали ее, но не могли сдвинуть с места.
И Маэл не смог бы, даже если бы попробовал.
А когда Хайман посмотрел вниз, ему вдруг открылось кое-что
еще. Всего только одно слово: Таламаска. Эта женщина была из их числа; она
принадлежала к ордену.
Быть того не может, подумал он и рассмеялся про себя
собственной глупой наивности. Да, это поистине ночь потрясений! И все-таки
сложно поверить, что Таламаска существует до сих пор, ведь с того времени,
когда он столкнулся с ней впервые, прошло немало столетий. Тогда Хайману
доставляло удовольствие водить за нос ее агентов, издеваться над ними, но в конце
концов ему становилось жалко этих простодушных и одновременно невежественных
людей и он оставлял их в покое.
Какая же все-таки это отвратительная штука – память. Уж
лучше бы все его прошлые жизни канули в Лету. Он помнил лица этих вечных
скитальцев, мирских монахов из Таламаски, которые так неуклюже преследовали его
по всей Европе, записывая свои мимолетные впечатления в огромные книги в
кожаных переплетах, допоздна поскрипывая гусиными перьями. В тот краткий период
возвращения к сознательной жизни его звали Бенджамин, и в своих затейливых
латинских манускриптах – ломких свитках с огромными восковыми печатями, которые
эти люди отсылали своим старшинам в Амстердам, они именовали его не иначе как
Бенджамин-Дьявол.
Он воспринимал это как игру: он крал их письма и приписывал
что-нибудь от себя или выползал среди ночи из-под кровати, хватал спящего
агента за горло и тряс его изо всех сил – это было весело. А что было грустно?
Когда веселье прекращалось, он неизменно терял память.
