Сижу. На кровати. Удобно. Я поднялся и походил по комнате,
глядя на цветы и отмечая про себя, как необычно светятся под лампой белые
лепестки, какой темный оттенок у красного цвета, как отражают золотистый свет
зеркальные поверхности… и еще многое, многое другое.
Меня потрясло столь огромное количество мелких деталей,
поразила невероятная сложность убранства одной-единственной комнаты.
Я практически свалился в кресло у кровати и, откинувшись на
бархатную спинку, прислушался к грохоту собственного сердца. Становиться
невидимым, покидать тело – как это противно! Никогда в жизни я этого не
повторю!
Я услышал смех, едва различимый нежный смех, и догадался,
что где-то рядом, вероятно у столика, стоит Акаша.
Звук ее голоса, ощущение ее близости захлестнули меня
радостной волной. Я даже удивился силе своих эмоций. Я хотел видеть ее, но не
двигался.
– Путешествие без тела – способность, присущая как
тебе, так и смертным, – сказала она. – Они все время используют этот
маленький трюк.
– Знаю, – угрюмо ответил я. – Пусть забирают
его себе. Если можно летать, не выходя из тела, то именно этим я и намереваюсь
заняться.
Она снова рассмеялась – именно этот тихий, ласкающий смех
слышал я в своих снах.
– В древние времена, – заговорила она, – для
этого ходили в храмы и пили зелья, приготовленные жрецами; путешествуя к небесам,
люди смотрели в лицо величайшим тайнам жизни и смерти.
– Знаю, – повторил я. – Я всегда считал, что
они становились вроде как пьяными – или обкуренными, как сейчас принято
говорить.
– Ты образец грубости, – прошептала Акаша. –
Ты так быстро на все реагируешь.
– Это грубо? – От горящих на острове костров опять
потянуло тошнотворным дымком. О Господи! А мы болтаем, как будто ничего этого
нет, как будто мы со своими кошмарами не ворвались в этот мир!..
– А полет вместе с телом тебя не пугает? – спросила
она.
– Меня все пугает, и ты это знаешь. Где предел, и
существует ли он? Я могу сидеть здесь и приносить смерть тем, кто находится за
мили отсюда?
– Нет. Ты обнаружишь пределы скорее, чем думаешь. Как и
в любой другой тайне, на деле ничего таинственного в этом нет.
Я засмеялся. На долю секунды я опять услышал голоса, они
захлестнули меня, словно приливом, а потом превратились в членораздельный гул
звуков, доносимых ветром из деревни. Они сожгли маленький музей, где хранились
древнегреческие статуи, а также иконы и византийские полотна.
Искусство превратилось в дым. Жизнь превратилась в дым.
Я должен был ее увидеть. Но расположение зеркал не позволяло
мне сделать это. Я поднялся на ноги.
Она стояла у туалетного столика. Она тоже сменила одежду и
причесалась по-новому. Еще более прекрасная, чем раньше, неподвластная времени.
Она держала в руке маленькое зеркальце и смотрелась в него, но, казалось,
ничего не видела; она прислушивалась к голосам; я тоже их слышал.
Я похолодел: она опять походила на себя прежнюю, на ту, что
застывшей статуей сидела на троне.
Потом она словно очнулась, еще раз посмотрелась в зеркало и,
отложив его в сторону, перевела взгляд на меня.
Она распустила волосы, и теперь вместо кос на плечи падали
густые черные волны, тяжелые, блестящие, как будто предназначенные для
поцелуев. Платье было в прежнем стиле; видимо, женщины сшили его из
темно-красного шелка, найденного ею здесь же. От этого на ее щеках появился
слабый розоватый румянец, как и на груди, лишь наполовину прикрытой свободными
складками, ниспадавшими с плеч, скрепленными наверху крошечными золотыми
заколками.
Она надела современные ожерелья, но в таком количестве, что
они казались совсем древними, – жемчуга, золотые цепи, опалы и даже
рубины.
На фоне ее блестящей кожи все эти украшения выглядели
несколько нереальными! Они прекрасно сочетались с тем сиянием, которое исходило
от нее самой, и могли сравниться с блеском ее глаз, с глянцем ее губ.
Она великолепно смотрелась бы даже в самом роскошном дворце,
который только способно создать воображение, в окружении одновременно
чувственном и божественном. Я снова захотел ее крови, крови без запаха, крови,
не связанной с убийством. Я хотел подойти к ней и прикоснуться к коже,
совершенно непроницаемой на вид, но способной расступиться, как самая хрупкая
корка.
– Все мужчины на острове мертвы, да? – спросил я,
шокированный собственным предположением.
– Все, кроме десяти. На острове было семьсот человек.
Из них выбрали семерых.
– А остальные трое?
– Они для тебя.
Для меня? Жажда крови всколыхнулась, но уже несколько в иной
форме – теперь я желал не только ее крови, но и крови людей – жаркой, бурлящей,
ароматной, такой, что… Но физической потребности я не испытывал. Мое ощущение
можно было назвать жаждой, но в действительности это было нечто худшее.
– Не хочешь? – с насмешливой улыбкой спросила
она. – Мой сопротивляющийся бог, который увиливает от своих обязанностей!
Знаешь, все эти годы, когда я слушала тебя – задолго до того, как ты начал петь
для меня песни, – мне нравилось, что ты выбираешь только сильных, молодых
мужчин. Мне нравилось, что ты охотишься на воров и убийц; что ты стремишься
поглотить заключенное в них зло. Куда делось твое мужество? Твоя
импульсивность? Твоя готовность броситься очертя голову вперед?
– Они порочны? – спросил я. – Те жертвы, что
ждут меня?
Она на мгновение прищурилась.
– Что я вижу – трусость? Тебя страшит величие плана?
Ибо убийство, безусловно, не имеет особого значения.
– О, как ты ошибаешься, – сказал я. –
Убийство всегда имеет значение. Но… Да, меня приводит в ужас величие плана.
Хаос, полная утрата равновесия в смертном мире – это имеет огромное значение.
Но разве можно назвать это трусостью? – Как хладнокровно звучал мой голос.
Как самоуверенно. Но она знала, что на самом деле все обстоит не так.
– Позволь освободить тебя от твоей обязанности
противостоять мне, – сказала она. – Тебе меня не остановить. Я люблю
тебя, как и говорила. Я люблю смотреть на тебя. Это переполняет меня счастьем.
Но ты не сможешь на меня повлиять. Сама мысль о такой возможности абсурдна.
