Итак, этот дух, чтобы продемонстрировать свою силу, вихрем
набросился на нашу мать; ее добрые духи оказали ему сопротивление;
и поляну охватило ужасное беспокойство, но, когда оно стихло и наши
духи-хранители прогнали Амеля, мы увидели на руке матери следы крошечных уколов
– будто бы ее покусал рой мошек. Амель, злой дух, пил ее кровь, как и обещал.
Мать осмотрела ранки; добрые духи обезумели, увидев, что с
ней обошлись с неуважением, но она попросила их успокоиться. Конечно же, она
размышляла, как это могло произойти и как получилось, что дух может чувствовать
вкус крови.
Именно тогда Мекаре объяснила, что у духов есть крошечное
материальное ядро в самом центре невидимого тела, и, возможно, он пробует кровь
этим самым ядром. Представьте себе, сказала Мекаре, фитиль лампы. Фитиль может
впитывать кровь. То же самое и с духом, который весь как бы состоит из пламени,
но в глубине его – маленький фитиль.
Наша мать исполнилась презрения, но ей это не понравилось.
Она иронично сказала, что в мире и так полно чудес, не хватало еще злых духов,
пристрастившихся к крови. «Сгинь, Амель», – сказала она и наложила на него
проклятия: он пуст, неинтересен, не имеет значения, с ним не считаются, его не
признают. Иными словами, почти то же, что до сих пор в несколько иной форме
говорят священники, когда изгоняют дьявола из одержимых детей.
Но еще больше, чем выходки Амеля, нашу мать беспокоило его
предупреждение: грядет зло. Беспокойство, которое она почувствовала,
прикоснувшись к глиняной табличке, усугубилось. Но она не искала у добрых духов
ни совета, ни утешения. Может быть, она все предвидела. Не знаю. В любом случае
мать знала, что произойдет нечто такое, чего она не в силах предотвратить.
Возможно, она понимала, что иногда, пытаясь противостоять злу, мы только играем
ему на руку.
Как бы то ни было, в последующие дни она заболела, ослабла,
а потом онемела.
Так она лежала несколько месяцев, парализованная, в полусне.
Дни и ночи мы сидели рядом и пели ей песни. Мы приносили цветы и пытались
прочесть ее мысли. Духи ужасно волновались, потому что любили ее. Они
устраивали на горе ветер и срывали с деревьев листья.
Вся деревня опечалилась. Потом как-то утром мысли матери
снова приняли определенные очертания; но то были лишь фрагменты. Мы увидели
солнечные поля, цветы и вещи ее детства; а далее – только блестящие
краски.
Мы понимали, что наша мать умирает; понимали это и духи. Мы
изо всех сил пытались успокоить их, но некоторые все же впали в ярость. Когда
она умрет, ее призрак поднимется и перейдет в царство духов, они потеряют ее
навсегда и на какое-то время обезумеют от горя.
Но наконец случилось естественное и неизбежное; мы вышли из
пещеры сообщить селянам, что наша мать перешла в мир иной. Все деревья
согнулись под порывом насланного духами ветра; в воздухе носились зеленые
листья. Мы с сестрой плакали, и впервые мне показалось, что я слышу голоса
духов, слышу, как ветер доносит их жалобы и плач.
Селяне немедленно занялись приготовлениями.
Сначала нашу мать положили на каменную плиту, чтобы каждый
мог подойти и воздать ей почести. Ее одели в белое платье из египетского льна,
которое она так любила при жизни, и украсили всеми драгоценностями,
привезенными из Ниневии, а также кольцами и костяными ожерельями, содержавшими
частицы наших предков, – вскоре они должны были перейти к нам.
По прошествии десяти часов, в течение которых к ней пришли
сотни людей не только из нашей деревни, но и со всей округи, мы подготовили
тело для погребальной трапезы. Любому другому жителю деревни эту честь оказали
бы жрецы. Но мы были ведьмами, как и наша мать; только мы имели право
прикасаться к ней. Оставшись одни, при свете масляных ламп мы с сестрой сняли с
матери платье и полностью покрыли ее тело свежими цветами и листьями. Мы
распилили череп – аккуратно, чтобы на лбу кость осталась цела – и, вынув мозг,
поместили его на блюдо вместе с глазами. Затем с той же осторожностью мы
извлекли сердце и положили его на второе блюдо. Потом для сохранности накрыли
оба блюда глиняными колпаками.
Вокруг каменной плиты с телом нашей матери, где стояли и блюда,
селяне построили кирпичную печь; под плитой они развели огонь, и тело начало
поджариваться.
На это потребовалась вся ночь. Духи успокоились, так как дух
матери ушел. Не думаю, что их интересовало тело; им было все равно, чем мы
занимаемся, но для нас это было чрезвычайно важно.
Поскольку и мы, и наша мать, были ведьмами, нам одним
принадлежало право поглотить ее плоть. Она была наша по праву и по обычаю.
Селяне не стали бы помогать нам справиться с трапезой, как в случае смерти
любого другого человека, для выполнения долга перед которым осталось бы всего
два родственника. Не имеет значения, сколько времени мы будем поглощать плоть
матери. А селяне будут нас охранять.
Но ночью, пока в печи готовились останки нашей матери, мы с
сестрой раздумывали о мозге и сердце. Конечно, мы собирались разделить эти
органы; но нас волновал вопрос, кому взять какой орган, ибо у нас были твердые
убеждения относительно того, что именно обитает в каждом из них.
Для многих народов той эпохи первостепенное значение имело
сердце. К примеру, египтяне думали, что сердце – центр сознания. Многие жители
нашей деревни придерживались такого же мнения; но мы, ведьмы, считали, что
человеческая душа обитает в мозге, подразумевая духовную часть человека,
подобную духам воздуха. Наша убежденность в важности мозга основывалась на том,
что с мозгом соединены глаза; глаза – органы зрения. А деятельность ведьм
целиком основывалась на зрении: мы смотрели в сердца, смотрели в будущее,
смотрели в прошлое. «Провидицы» – вот как нас называли на нашем языке;
и слово «провидица» обозначало ведьму.
Но в основном мы говорили о церемонии; мы считали, что дух
нашей матери ушел. Мы собирались поглотить эти органы из уважения, чтобы они не
сгнили в земле. И достичь согласия было несложно: Мекаре должна была получить
мозг, а я – сердце.
Мекаре была более могущественной ведьмой; она первой
родилась; она во всем была лидером; она никогда не медлила с ответом; она вела
себя как старшая сестра, как обычно бывает у близнецов. Казалось вполне
справедливым, что ей достанутся мозг и глаза, а я, более тихая и медлительная,
получу орган, который ассоциировался с глубоким чувством и любовью, –
сердце.
Такое разделение нас устроило; небо бледнело, мы уснули и,
ослабшие, проспали несколько часов – мы голодали, но ограничивали себя в еде,
чтобы подготовиться к трапезе.
