Но в целом мы были простым народом. Мы знали, что такое
письменность – то есть саму концепцию. Но нам и в голову не приходило ею
пользоваться, ибо слова обладали великой силой, и мы не смели записывать свои
имена, проклятия или известные нам истины. Если кто-то узнает твое имя, то он
сможет вызвать духов, чтобы проклясть тебя; в трансе он сможет покинуть
свое тело и прийти к тебе. Кто знает, какую силу можно вложить в его руки, если
он сможет написать твое имя на камне или на папирусе? Даже тем, кто этого не
опасался, письменность казалась чем-то как минимум безвкусным.
А в больших городах письменность в основном использовалась
для финансовых записей, которые мы, конечно же, могли хранить в памяти.
Фактически все знания нашего народа хранились в нашей
памяти; жрецы, совершавшие жертвоприношения богу быка – в которого мы, кстати,
не верили, – передавали свои традиции и верования по памяти, а молодых
жрецов обучали при помощи зубрежки и стихов. Естественно, семейная история тоже
рассказывалась по памяти.
Однако картины мы рисовали; они покрывали все стены храмов
быка в деревне.
А моя семья, всегда проживавшая в пещерах горы Кармел,
испещряла стены потайных гротов рисунками, которых никто, кроме нас, не видел.
Таким образом мы делали своего рода записи. Но очень осторожно. Например, я
никогда не рисовала ни себя, ни сестру, пока не разразилась катастрофа и мы с
сестрой не стали тем, кто мы есть сейчас.
Но, возвращаясь к нашему народу, мы были мирными
деревенскими жителями – пастухами, ремесленниками, торговцами. Когда воины
Иерихона отправлялись на войну, к ним иногда присоединялась наша молодежь, но
исключительно по собственной воле. Им хотелось приключений, хотелось стать
солдатами и таким образом прославиться. Некоторые ходили в города, чтобы
посмотреть большие рынки, великолепие царских дворов, величественные замки. А
кто-то ездил в порты Средиземного моря, чтобы увидеть огромные торговые
корабли. Но по большей части наша деревня вела ту же жизнь, что и на протяжении
нескольких предшествующих столетий. И нас, сам не ведая о том, защищал Иерихон,
потому что он был магнитом, притягивавшим к себе силы врага.
Никогда, никогда не охотились мы на людей, чтобы пожирать
плоть! Такого обычая у нас не было! Не могу передать вам, каким отвратительным
явлением представлялся бы нам подобный каннибализм – поглощение вражеской
плоти. Ведь мы действительно были каннибалами, но поедание плоти имело особое
значение: мы поедали плоть своих усопших.
Маарет сделала паузу, словно хотела, чтобы каждый уяснил
значение этих слов.
Мариус снова увидел образы двух рыжеволосых женщин, стоявших
на коленях перед погребальной трапезой. Он ощутил теплое полуденное дыхание,
почувствовал торжественность момента. Он постарался отогнать эти мысли и
сосредоточиться только на лице Маарет.
– Поймите, – снова заговорила Маарет, – мы
верили, что при смерти дух покидает тело, но мы верили также, что, после того
как уходит жизнь, в останках сохраняется крошечное количество силы. Например,
личные вещи человека содержат частицу его жизненной силы, равно как и,
естественно, его тело и кости. И конечно, когда мы поедали плоть наших усопших,
мы поглощали и эти частички.
Но подлинная причина поедания усопших крылась в другом. В
наших глазах это был достойный способ отдать дань уважения останкам любимых. Мы
принимали в себя тела тех, кто дал нам жизнь, тела, породившие наши собственные
тела. Таким образом цикл как бы завершался, а священные останки наших
возлюбленных были спасены от чудовищного, кошмарного разложения в земле, или же
от зубов диких зверей, или от сожжения наравне с топливом или отбросами.
Если подумать, в этом есть логика. Но самое главное –
осознать, что для нашего народа это было неотъемлемой традицией. Священная
обязанность каждого ребенка состояла в поглощении останков родителей; священной
обязанностью племени было поглотить усопших.
Все до единого тела умерших в нашей деревне были поглощены
его знакомыми и родными. Не было ни одного мужчины, женщины и даже ребенка,
хоть единожды не отведавшего мертвой плоти.
Маарет опять замолчала и, прежде чем продолжить, медленно
обвела глазами присутствующих.
– Должна вам сказать, то не был период великих войн.
Никто уже не помнил, когда Иерихон воевал в последний раз. Мир царил и в
Ниневии.
Но далеко-далеко, к юго-востоку от долины Нила, дикий народ,
как всегда, воевал с племенами из южных джунглей, чтобы привести с собой добычу
для вертелов и котлов. Ибо они не только поглощали с должным уважением плоть
своих мертвецов, как делали мы, но и с упоением пожирали трупы врагов. Они
верили, что при поедании плоти в их тела переходит сила врага. К тому же им
нравился вкус мертвечины.
Мы презирали их за это, я уже объяснила почему. Как может
человек пожелать плоти врага? Но, вероятно, ключевое различие между нами и
воинственными обитателями долины Нила заключалось не в том, что они пожирали
своих врагов, но в том, что они любили воевать, а мы склонялись к мирной жизни.
У нас врагов не было.
Так вот, когда нам с сестрой исполнилось по шестнадцать лет,
в долине Нила произошли большие перемены. Так нам сообщили.
Старая царица этих владений умерла, не оставив дочери, чтобы
продолжить царский род. Среди многих древних народов царская кровь переходила
только по женской линии. Так как ни один мужчина не может быть уверен в своем
отцовстве, божественное право на трон принадлежало царице или царевне. Поэтому
египетские фараоны более поздних времен часто женились на своих сестрах – чтобы
обеспечить себе царское право на трон.
Так было бы и с молодым царем Энкилом, имей он
сестру, – но сестры у него не было. У него не было ни двоюродной сестры
царской крови, ни тетки, на ком он мог бы жениться. Но он был молод, силен и
твердо намеревался править своей землей. Наконец он избрал себе невесту – не из
своего народа, но из города Урука, что в долине Тигра и Евфрата.
Это была Акаша, красавица из царского рода и почитательница
великой богини Инанны, – она могла бы привнести в страну Энкила мудрость
своего народа. Так сплетничали на рынках Иерихона и Ниневии, так сообщали
караванщики, заезжавшие к нам, чтобы купить посуду.
Народы Нила уже были фермерами, но они предпочитали
сельскому хозяйству охоту и войну ради добычи человеческой плоти. И это привело
в ужас прекрасную Акашу, которая немедленно настроилась отучить их от
варварского обычая – так мог бы сделать любой представитель более высокой
цивилизации.
Вероятно, она принесла с собой и письменность, так как народ
Урука умел писать – они славились своими хранителями записей, – но,
поскольку мы письменность презирали, этого я точно не знаю. Может быть,
египтяне уже и сами начинали писать.
