О, как же она была права – мне так этого хотелось! Как я
мечтал об этом в ранней смертной юности! Блаженство в убийстве, в убийстве тех,
кто носит разные имена и в то же время единственное имя – враг, тех, кто
заслужил смерть, тех, кто был рожден убивать, – в убийстве в полную силу.
Мое тело превратилось в единый цельный мускул, зубы сжались, ненависть слилась
с невидимой силой.
Они кинулись врассыпную, но это меня только подхлестнуло. Я
вернул их назад и вдавил в стену. Невидимым лучом я целился в сердце и слышал,
как рвутся сердца. Я вертелся из стороны в сторону, уверенно направляя
мгновенный удар то на одного, то на другого, то на третьего – он помчался в
коридор, то на четвертого, который сорвал с цепей лампу и безрассудно швырнул в
меня.
Я загнал их в дальние помещения храма, с радостной легкостью
заставляя бежать по кипам золота и серебра, длинными невидимыми пальцами
переворачивая их на спину и сжимая этими пальцами их артерии, пока плоть не
лопалась под напором крови.
Одни женщины сгрудились вместе и всхлипывали; другие
спасались бегством. Шагая по телам, я слышал хруст костей. И тогда я осознал,
что она тоже убивает, что мы убиваем вместе и храм заполняется калеками и
мертвецами. Все пропиталось удушливым, противным запахом крови; его не мог
развеять даже свежий холодный ветер; в воздухе носились тихие, отчаянные
вскрики.
Ко мне мчался настоящий гигант – глаза навыкате, в руке
огромный кривой меч. Я в ярости выхватил у него меч и рубанул его по шее.
Клинок прошел через кость, сломался и одновременно с головой упал к моим ногам.
Я оттолкнул тело ногой. Я вышел во двор и посмотрел на тех,
кто в ужасе кинулся прочь. У меня не осталось ни рассудка, ни совести.
Бездумная охота – гнать их, загонять в угол, отбрасывать в сторону женщин,
которые их прикрывали или же старались их спрятать, и целиться в самое уязвимое
место, наносить удары, пока они не прекращали двигаться.
Передние ворота! Она зовет меня. Мужчины во дворе мертвы;
женщины рвут на себе волосы и всхлипывают. Я прошел через разрушенный храм,
мимо плакальщиц и мертвецов. Толпа, собравшаяся у ворот, стояла на коленях в
снегу, не подозревая о том, что произошло внутри, взывая в отчаянной мольбе:
– Допусти меня в храм; допусти меня к лику и к жажде
Господней.
При виде Акаши их крики стали еще громче. Они тянули руки к
ее одежде; замки не выдержали, ворота распахнулись настежь. Над горной тропой
взвыл ветер; колокол на башне издал тихий глухой звук.
Я снова набросился на них, разрывая головы, сердца, артерии.
Я видел, как они падают в снег, раскинув тонкие руки. Ветер пропах кровью. В
жуткие вопли ворвался голос Акаши – она приказывала женщинам отойти подальше и
только в этом случае обещала им безопасность.
Как ангел с незримым мечом двинулся я на извилистую тропу. И
наконец все они пали на колени в ожидании смерти. Они принимали ее с
отвратительной пассивностью!
Внезапно я почувствовал, что она обнимает меня, хотя ее
нигде поблизости не было. В голове раздался ее голос:
«Прекрасная работа, мой принц».
Я не мог остановиться. Невидимая сила стала частью моего
тела, я не мог удерживать ее, как если бы я открыл рот, чтобы вдохнуть воздух,
и если не вдохну, то умру. Но она заставила меня сдержаться. По телу
распространилось спокойствие, как будто мне в вены вкололи наркотик. Наконец я
остановился, сила ушла внутрь, где и осталась.
Я медленно обернулся. Я бросил взгляд на чистые снежные
вершины, на идеально черное небо, на длинную цепочку темных тел, усеивавших всю
дорогу, начиная от ворот храма. Женщины жались друг к другу, всхлипывали, не
веря своим глазам, или же издавали тихие стоны ужаса. Такого запаха смерти я
никогда еще не ощущал. Я посмотрел на частицы плоти и запекшейся крови,
приставшие к одежде. Но мои руки! Мои руки были чисты и сияли белизной.
«О Господи, я этого не делал! Это не я. Не я. Мои руки
чисты!»
О нет, это я! И кто я есть, если натворил такое, если мне
это нравилось, нравилось до умопомрачения, нравилось, как мужчинам всегда
нравилась война и ее абсолютная свобода морали…
Казалось, наступила тишина.
Если женщины и продолжали плакать, то я их не слышал. Как не
слышал и ветра. Я опустился на колени рядом с последним убитым мною мужчиной,
опустил руку в лужу крови у его рта и размазал эту кровь по ладоням и по лицу.
Никогда за двести лет не убивал я, не пробуя вкуса крови, не
отнимая ее вместе с жизнью. И это было чудовищно. Но за эти несколько жутких
минут я убил гораздо больше, чем за все прошедшие годы. И сделал это с той же легкостью,
с какой мыслил или дышал! О, этого никогда не искупить! Никогда не оправдать!
Я смотрел на снег сквозь окровавленные пальцы, плакал и
ненавидел себя за это. Постепенно я осознал, что в женщинах произошла какая-то
перемена. Вокруг что-то происходило, как будто холодный воздух согрелся и ветер
оставил крутой склон в покое.
Потом перемена достигла и меня, подавив боль и даже замедлив
биение сердца.
Плач действительно прекратился. Женщины в самом деле
двигались по двое и трое, ступая по тропе как в трансе, перешагивая через
трупы. Казалось, играет приятная музыка, земля покрывается ковром из
разноцветных весенних цветов, а воздух благоухает.
Но ведь на самом деле ничего этого нет! В облаке
приглушенных красок мимо меня шли женщины в шелках, лохмотьях и темных плащах.
Я встряхнулся. Где моя способность соображать? Нет времени предаваться
иллюзиям. Эта сила и эти трупы – отнюдь не сон, и я не мог, не имел права
отдаться этому всепоглощающему чувству благополучия и покоя.
– Акаша! – прошептал я.
И, подняв глаза – не то чтобы мне этого хотелось, но
пришлось, – я увидел ее на отдаленном утесе; женщины, от мала до велика,
двигались к ней; некоторые так ослабли от голода и холода, что остальным
приходилось тащить их по замерзшей земле.
Все стихло.
Не произнося ни слова, она заговорила с теми, кто собрался
перед ней. Наверное, она обратилась к ним на их языке или же на таком наречии,
которое стояло выше любого земного языка. Не знаю.
Как в тумане, я видел, что она простерла к ним руки. По
белым плечам струились черные волосы, беззвучный ветер едва шевелил складки ее
простого длинного платья. Я осознал, что в жизни не видел ничего прекраснее, и
ее красота заключалась не просто в сумме физических достоинств, но в абсолютном
спокойствии, которое я прочувствовал до глубины души. Когда она заговорила, на
меня снизошла блаженная эйфория.
«Не бойтесь, – говорила она. – Кровавое
царствование вашего бога окончено, теперь пора вернуться к истине».
