— Не сомневаюсь, — скрывая улыбку, кивнул Дронго, — и у нее
не было здесь подруг?
— Почему не было? Ее самая близкая подруга Неля Бродникова.
Она раньше работала секретарем Лочмеиса, а потом перешла заместителем
руководителя нашего филиала на Преображенке. Они с ней очень дружат, даже
вместе ездят в разные поездки. Неля вышла замуж за бизнесмена, но того убили
буквально через шесть месяцев после свадьбы. Представляете, какой ужас. И
оказалось, что все у него было заложено. Дом, дача, машины. Как будто миллионер,
но оказалось, весь в долгах. И когда со всеми кредиторами рассчитались, все
продали, то оказалось, что у нее почти ничего не осталось. Такая трагедия, —
повторила Валентина.
— А сам Паушкин тогда работал в центральном аппарате? Может,
он приезжал сюда?
— Нет. Он здесь даже не показывался. Зачем ему лишний раз
здесь появляться. Паушкин был такой полупровинциальный тип, со всеми вежливо
здоровался, а себя считал таким неотразимым мачо. Даже ко мне пытался
подкатить, но я его быстро отшила. Нужен мне такой разведенный тип с ребенком
на шее. Он ведь алименты платит, и мы все об этом знали.
— Вы говорили об этом своему шефу?
— Об алиментах?
— Нет, о том, что он к вам «подкатывал».
— Один раз сказала. И он очень разозлился. Сказал, что если
Паушкин еще раз появится в нашей приемной, он меня уволит. И самого Паушкина
спустит с лестницы. Я еще тогда подумала, что он просто ревнует. Хотя зачем
меня ревновать? У нас с ним ничего такого не было. Ахмед Нуриевич всегда вел
себя безупречно.
— Это вас огорчало?
— Меня это устраивало, — с достоинством ответила Валентина.
— Не сомневаюсь. А в каких отношениях ваш шеф был с другими
руководителями?
— В нормальных. Хотя Ребрин его не очень любил. И это всегда
чувствовалось. Но остальные относились к нему хорошо. Иосиф Яковлевич его очень
ценил, а с Ральфом Рейнхольдовичем у него были очень добрые, приятельские
отношения.
— Они дружили семьями?
— Не знаю. Наверно, дружили. На кооперативных вечеринках они
всегда были вместе. Такие красивые, в смокингах и в бабочках. Как будто
картинки из западной жизни. Все три пары.
— Почему три?
— Ребрин обычно не ходит на такие приемы. А когда
появляется, то в своем сером костюме и сером галстуке. Его жена вообще никогда
не приходила на наши приемы. Она такая полная бабулечка, на которой любое
платье будет смешно смотреться. Ей сидеть дома и нянчить внуков, чем она и
занимается. Вообще, когда я смотрю на женщин, то понимаю, какой у нас короткий
век. Женщина уже после сорока становится никому не нужной, а мужчина даже в
шестьдесят еще очень даже способен на подвиги. Может, поэтому у наших
руководителей уже вторые и третьи браки.
— В каком смысле?
— У Лочмеиса это третий брак, у Ахмеда Нуриевича второй. И
их молодые супруги гораздо моложе своих мужей. Супруге Лочмеиса вообще только
двадцать шесть и она на полтора года старше меня. Представляете?
— Но у Абасова первая супруга умерла.
— Ей сейчас было бы сорок четыре, — напомнила Валентина, — а
его супруге только тридцать три.
— У Ребрина и Гельдфельда жены не менялись?
— Я же сказала. У Ребрина старая бабушка, которой столько же
лет, сколько ее мужу. Говорят, что они вместе учились в школе. Какой кошмар.
Значит, они знакомы уже почти шестьдесят лет и еще не надоели друг другу. А у
Гельдфельда супруга моложе на полтора года. Но они женаты уже почти тридцать
лет. Тоже познакомились в институте. Ну, это евреи, там все понятно…
— Что понятно? — не выдержав, улыбнулся Дронго.
— Евреи всегда хорошо относились к своим семьям, — охотно
пояснила ему Валентина, — они не бросают своих детей, всегда помогают своим
бывшим семьям, а если их супруги еврейки, то вообще не разводятся.
— Какая интересная расовая теория. Это только евреи такие
постоянные в браках?
— Мусульмане тоже, — вздохнула Валентина. — Если бы у Ахмеда
Нуриевича не умерла жена, он бы никогда не женился во второй раз. Я вообще
думаю, что нужно искать мужа либо еврея, либо мусульманина. Они не бросают
своих женщин.
— Успехов вам в этом трудном деле, — пожелал Дронго. — А
вашему боссу часто звонили незнакомые дамы?
— Если вы думаете, что у него были любовницы, то это не так.
У него не было любовниц.
— Как удобно разговаривать с таким осведомленным секретарем.
Тогда кто именно звонил ему иногда на мобильный? Какая-то незнакомая женщина.
— Откуда вы знаете? — снова испугалась Валентина, наклоняясь
к нему и спрашивая почти шепотом. — Мы об этом никому не говорили.
— Кто это мы?
— Я и его водитель Саша. Иногда на его мобильный звонила
какая-то женщина и начинала его нервировать. Мы об этом знали, но думали, что
это его бывшая пассия.
— Имя которой вы не узнали.
— Конечно, нет. Но она иногда звонила, и он начинал
нервничать, сердиться, кричать. Потом искал свою жену и тоже сердился.
— Понятно, — Дронго подумал, что пока все сходится.
— Но откуда вы знаете? — не успокаивалась Валентина. — Вам
рассказал Саша?
— Нет. Но я случайно об этом узнал. А как он обычно
разговаривал со своей супругой? Вы ведь должны были слышать его разговоры.
— Раньше разговаривал спокойно, а в последние месяцы очень
нервничал. Как будто она все время была перед ним виновата. Даже кричал на нее.
Я думала, что это из-за работы. Ребрин его нервировал, все время мешал
проводить изменения в наших филиалах. Вот поэтому Ахмед Нуриевич и нервничал.
— Ясно, — он поднялся, — спасибо вам, Валя, вы мне очень
помогли. И о нашем разговоре никому не говорите. Договорились?
— Я не маленькая. Могли бы и не предупреждать.
Он вернулся в приемную Гельдфельда, забрал копию
характеристики и уточнил, где найти Вячеслава Константиновича Орочко. Спустился
на два этажа вниз и прошел в конец коридора, где был его кабинет. Постучался.
Прислушался. Шел уже второй час, и Орочко вполне мог уйти на обед. Но он
оказался в кабинете. Очевидно, когда речь шла о его возможном назначении на
высокий пост, он старался не покидать своего кабинета надолго. Даже во время
обеда. Перед ним на разврнутой фольге лежали два сэндвича и стояла бутылка воды.
Увидев входившего Дронго, он сердито махнул ему рукой.
— Обеденный перерыв, — сообщил Орочко. — У меня обеденный
перерыв.
Растительность на его голове росла какими-то редкими
кустами. Светло-коричневые брови, казалось, существовали отдельно от его лица.
У него был большой, несколько сплюснутый нос, светло-карие глаза и огромные,
непропорционально большие уши. На вид ему было лет сорок пять.
