— Hola,
[770]
— крикнул он.
Никто не ответил. Глянул туда-сюда по улице. Нагнувшись, заглянул в дверной проем. У задней стены лачуги на тарелке теплилась свеча, а под ней на измостье, украшенном полевыми цветами с гор, лежал старик, одетый в похоронный костюм.
Билли спешился, бросил поводья и, ступив под низкую притолоку, снял шляпу. Руки старика были сложены на груди, а ноги босы и связаны вместе шпагатом за большие пальцы, чтобы не распадались в стороны. Билли негромко позвал, обращаясь в темноту жилища, но эта комната и была весь дом. У стены стояло четыре пустых стула. На всем лежал слой тончайшей пыли. Высоко в задней стене было проделано маленькое окошко, он подошел и выглянул в него. Оказалось, оно выходит в патио, внутренний дворик. Там стоял старый катафалк с задранными вверх оглоблями, которые смотрели слегка даже назад, опираясь о кузов катафалка. Под открытым навесом в дальней стороне огороженного пространства стоял простой деревянный гроб на козлах, собранных из сосновых жердей. Крышка гроба прислонена к стене навеса. И гроб, и его крышка снаружи были выкрашены черным, но внутри ящик светился свежеструганым деревом, не прикрытым ни тканью, ни иной обивкой.
Билли обернулся и посмотрел на старика на его одре. Старик был усат; и его усы, и волосы были серебристо-седыми. Широкие и натруженные ладони сложены на груди. Нечищеные ногти. Темная и пыльная кожа, босые ноги с узловатыми, раздавшимися вширь ступнями. Надетый на него костюм на взгляд был ему маловат, а по покрою был таким, каких давно не носят даже в этой стране, так что, скорее всего, он этот костюм хранил всю жизнь.
Билли поднял какой-то маленький желтенький цветочек, по форме похожий на маргаритку, — такие встречались ему на обочинах, — посмотрел на цветок и на старика. В комнате стоял запах воска, чуть-чуть отдававший тленом. А еще в запахе чувствовалось что-то вроде послевкусия, как от жженой смолы.
— ¿Qué novedades ahora viejo?
[771]
— сказал он.
Вставил цветок в петельку нагрудного кармана рубашки, вышел и затворил за собою дверь.
Никто в городе не знал, что сталось с их девушкой. Ее мать переехала. Сестра уже много лет как сбежала в Мехико, и кто теперь может сказать, что преподнесла там судьба девушке из провинции. Под вечер по улицам снова двинулась свадебная процессия; на сей раз на козлах крытой телеги жених с невестой сидели рядом. Они проехали медленно, в сопровождении барабана и корнета (помимо скрипа телеги) — невеста в белой фате, жених весь в черном. Улыбки на их лицах выглядели гримасами, в глазах стыл страх. С виду они были больше похожи на популярных в этой стране фольклорных персонажей, пляшущих в костюмах с нарисованными на них белыми скелетами, как бы их собственными. Под медлительное кряхтение несмазанных ступиц повозка словно плыла, пересекала вброд сны их paisanos,
[772]
мало-помалу переплывая слева направо не дающую отдыха ночь, хотя ради нее одной они только и трудятся, к рассвету забываясь полуобморочным сном, придушенные храпом и неотвязной смутной тревогой.
Вечером старика вынесли из мертвецкой и захоронили на кладбище среди покосившихся гниющих старых досок, которые в этих суровых горных краях сходят за надгробия. Пра́ва gúero
[773]
находиться в рядах скорбящих никто не оспаривал, он всем молча кивал, а потом со всеми вместе переместился в низенькую лачужку, где был накрыт обильный стол с лучшим из того, что может предложить эта страна. Когда он стоял, прислонясь к стене, и ел тамалес, к нему подошла женщина и сказала, что ту девушку найти будет не так-то просто, потому что она известная bandida
[774]
и ее многие ищут. Говорят, в Ла-Бабикоре за ее голову даже объявлена денежная награда. Но многие верят в то, что та девушка одаривала бедных серебром и драгоценностями, а другие уверены, что она то ли ведьма, то ли иное исчадие Сатаны. Не исключено также, что ее и вовсе уже нет в живых, хотя, например, то, что ее будто бы убили в поселке имени Игнасио Сарагосы,
{101}
— это, конечно, явная неправда.
Он молча на нее смотрел. Это была простая деревенская молодуха. В бедном черном платье из бумазеи, не очень хорошо выделанной и плоховато окрашенной. Платье линяло, оставляя черные кольца у нее на запястьях.
— ¿Y por qué me dice esto pues?
[775]
— сказал он.
Она постояла, прикусив нижними зубами верхнюю губу. Но в конце концов сказала: это потому, что она знает, кто он такой.
— ¿Yquién soy?
[776]
— сказал он.
Она сказала, что он брат того gúerito.
[777]
Опустив ногу, которой он до этого упирался в стену за спиной, он оглядел ее, а потом бросил взгляд за ее спину, на одетых в темное скорбящих, которые по одному подходили к столу и угощались, опять похожие на тех самых, изображающих на ярмарках смерть, персонажей, потом вновь уставился на нее. Спросил, не знает ли она, где ему отыскать брата.
Она не ответила. Движение в комнате замедлилось, мягкое бормотание соболезнований стихло до шепота. Скорбящие один другому желали, чтобы съеденное шло впрок, потом детали реальности как-то вдруг рассы́пались, соединились по-иному, части стали единым целым, и он явственно услышал, как навязчиво преследующие его повторения символов и ситуаций словно бы обрели плоть, затвердели и упали куда надо, как падает засов в предназначенные ему гнезда. Как кулачки замка́ или как зубцы деревянной шестерни в старинной какой-нибудь машинерии заскакивают один за другим в пазы поворачивающегося им навстречу ведомого зубчатого колеса.
— ¿No sabe?
[778]
— сказала она.
— No.
Она приложила указательный палец сперва себе к губам. Почти тем же жестом, каким призывают к молчанию. Потом вытянула руку, будто хочет его коснуться. И сказала, что кости его брата лежат на кладбище в Сан-Буэнавентуре.
Когда он оттуда вышел, было уже темно, он отвязал коня и сел верхом. И поехал мимо светящихся болезненно-желтоватым, восковым светом окон, а потом свернул на дорогу, ведущую на юг, по которой и приехал. За первым же увалом городок исчез позади, зато звезды высыпали гроздьями по всей черноте над головой, и в ночи не было слышно ни звука, помимо мерного хлопанья копыт по дороге, тихого поскрипывания кожи и выдохов лошадей.
