Ночью ехали вдоль горного потока в диком ущелье, задыхавшемся среди мшистых утёсов, проезжали по тёмным гротам, где капала и разлеталась мелкими брызгами отдававшая железом вода, перед ними представали серебряные нити водопадов, разделявшихся на поверхности крутых далёких холмов, которые сами по себе казались знамениями и чудесами небесными, настолько темна была земля, которая их породила. Миновали гарь с почерневшими деревьями, проехали через участок асимметрично расколотых надвое огромных валунов с гладкими поверхностями, проехали по склонам этой насыщенной железом земли, где когда-то прошёл огненный вал, оставивший после себя почерневшие кости деревьев, этих жертв гроз, что бушуют в горах. На следующий день стали попадаться остролист и дуб, начались лиственные леса, так похожие на те, что они оставили в юности. В карманах на северных склонах среди листьев жались друг к другу куски града, напоминающие тектиты, а ночи стали прохладными. Они забирались по высокогорью всё дальше в горы, туда, где обитали в своих берлогах грозы, где всё сверкало и грохотало, где по вершинам пробегали язычки белого пламени, а от земли пахло чем-то горелым, как от использованного кремня. По ночам волки, словно друзья рода человеческого, обращали к ним призывный вой из тёмных лесов мира, лежащего у их ног, и пёс Глэнтона, поскуливая, жался к безостановочно двигавшимся ногам лошадей.
Через девять дней после выезда из Чиуауа они миновали проход в горах и начали спуск по тропе, протоптанной на сплошном каменном утёсе в тысяче футов над облаками. Сверху, с серого уступа, за ними наблюдала огромная, похожая на мамонта каменная глыба. Спускались осторожно, по одному. Проехали через вырубленный в скалах туннель, и на другой стороне открылся вид на крыши городка, лежавшего далеко внизу в ущелье.
Они преодолевали крутые повороты каменистого спуска, переходили вброд горные речки, где молодь форели вставала на бледные плавники, разглядывая носы пьющих лошадей. Из ущелья поднималась пелена тумана с металлическим запахом и привкусом, она проплывала над ними и двигалась дальше через лес. Понукая лошадей, перешли вброд речку, выбрались на протоптанную колею, и в три часа пополудни под мелким моросящим дождём въехали в старинный, сложенный из камня городок Хесус-Мария.
Цокая копытами по омытым дождём булыжникам, облепленным листьями, отряд пересёк каменный мост и двигался вдоль по улице мимо домов с длинными галереями. С карнизов ещё скатывались капли дождя, а по всему городку бежали потоки воды с гор. На отполированных камнях в реке были устроены небольшие приспособления для обогащения руды, а в холмах по-над городом повсюду виднелись входы в штольни, подмости, шрамы штреков и отвалы. Оборванные всадники, о чьём пришествии известили воем несколько мокрых собак, свернувшиеся в дверных проходах, повернули на узкую улочку и остановились, насквозь промокшие, у двери постоялого двора.
Глэнтон забарабанил в дверь, она открылась, и из неё выглянул подросток. Появилась женщина, посмотрела на них и скрылась за дверью. В конце концов вышел мужчина и открыл ворота. Немного навеселе, он придерживал ворота, пока всадники один за другим въезжали на маленький, залитый водой двор, а потом закрыл за ними.
Наутро дождь перестал, и они появились на улицах — вонючие, в лохмотьях, с украшениями из человеческих органов, как каннибалы. С огромными пистолетами за поясом и мерзкими шкурами с глубоко въевшимися пятнами крови, сажи и пороховой копоти на плечах. Выглянуло солнце, на них уставились стоявшие на коленях старухи с вёдрами и тряпками, которые мыли камни перед входом в лавки, а лавочники, выставлявшие товар, насторожённо кивали, приветствуя необычных клиентов. Те стояли, хлопая глазами, перед дверьми, за которыми в маленьких клетках из ракитовых прутьев сидели зяблики и беспокойно кричали стоявшие на одной ноге наглые зелёные попугаи. Там были ristras
[149]
сушёных фруктов и перца, гроздья оловянной посуды, покачивавшиеся, как музыкальные подвески, и бурдюки с пульке, которые свисали с балок, как раздувшиеся свиньи на живодёрне. Кого-то послали за стаканами. Появился скрипач, он пристроился, сгорбившись, на каменном порожке и запиликал какой-то мавританский народный мотивчик, а все проходившие мимо по своим утренним делам не могли оторвать глаз от этих бледнолицых тошнотворных гигантов.
К полудню они обнаружили кабачок, принадлежавший некоему Фрэнку Кэрроллу, дешёвый ресторанчик, устроенный в бывшей конюшне, где двери были распахнуты настежь на улицу, потому что другого освещения не было. Скрипач, который, казалось, был исполнен великой печали, последовал за ними и занял позицию сразу за порогом, откуда ему было видно, как чужеземцы пьют и с треском выкладывают на стол золотые дублоны. В дверях грелся на солнце какой-то старик, он наклонялся со слуховой трубкой из козьего рога, прислушиваясь к нарастающему в кабачке гулу, и всё время согласно кивал, хотя на понятном ему языке не было сказано ни слова.
Давно следивший за музыкантом судья подозвал его и бросил монету, которая со звоном покатилась по камням. Скрипач быстро рассмотрел её на свет, будто она могла оказаться негодной, сунул в складки одежды, пристроил под подбородком инструмент и заиграл мелодию, которая устарела у шутов Испании ещё пару сотен лет назад. Судья вышел в залитый солнцем дверной проём и с такой необычной точностью исполнил на камнях несколько па, что они со скрипачом казались пришлыми менестрелями, случайно встретившимися в средневековом городишке. Сняв шляпу, судья отвесил поклон паре дам, которые перешли на другую сторону улицы, чтобы не приближаться к ресторанчику, и, выделывая семенящими ножками немыслимые пируэты, налил пульке из своего стакана в слуховую трубку старика. Тот быстро заткнул трубку большим пальцем, прочистил ухо, осторожно держа трубку перед собой, и стал пить.
С наступлением темноты на улицах было полно напившихся до одурения, они покачивались, сквернословили и устраивали безбожные развлечения, паля из пистолетов по церковным колоколам и заставляя их звенеть, пока не вышел священник, неся перед собой распятие с Христом, и не начал увещевать их, произнося нараспев что-то на латыни. Его побили тут же на улице, непристойно тыкая пистолетами, он лежал на земле, сжимая распятие, а американцы бросали ему золотые монеты. Поднявшись, он счёл ниже своего достоинства подбирать золото, подождал, пока его соберут прибежавшие ребятишки, и велел отдать всё ему, а варвары, улюлюкая, подняли за него тост.
Зеваки разошлись, и узкая улочка опустела. Некоторые американцы забрели в холодную воду речки; поплескавшись там, мокрые с головы до ног, вылезли на улицу и стояли в тусклом свете фонарей тёмными курящимися апокалиптическими фигурами. Ночь была холодная, они брели, окутанные паром, по мостовым городка, как сказочные чудища, под снова припустившим дождём.
На следующий день в городке праздновали Лас-Анимас — День поминовения усопших, и на улицах появилась процессия — лошадь везла телегу с грубой фигурой Христа на заляпанном старом катафалке. За ним плотной группой следовали благочестивые миряне, а впереди шёл священник, который звонил в маленький колокольчик. Шествие замыкали одетые в чёрное босоногие монахи со скипетрами из травы в руках. Мимо, покачиваясь, проплывал Христос, незамысловатая фигурка из соломы с головой и ногами, выструганными из дерева. На нём был венец из горного тёрна, на лбу нарисованы капли крови, а на рассохшихся деревянных щеках — голубые слёзы. Местные жители становились на колени и осеняли себя крёстным знамением, некоторые подходили к повозке, дотрагивались до одеяния фигуры и целовали кончики пальцев. Шествие скорбно двигалось по улицам, а маленькие дети сидели в дверях, смакуя сласти в форме черепов
[150]
и глазея на процессию и на дождь.
