Громким шепотом произнес я имя Луи. Подождал. Изнутри не
доносилось ни звука. Казалось, дом вообще вот-вот развалится. Я медленно
приблизился к двери.
– Луи, – повторил я. – Луи, это я, Лестат!
Я осторожно шагнул внутрь среди куч и стопок пыльных
предметов. Совершенно ничего не видно! Но я все-таки разглядел письменный стол,
белеющую бумагу, а рядом – свечу и книжечку спичек.
Дрожащими пальцами я попытался чиркнуть спичкой, но преуспел
лишь после нескольких попыток. Наконец я поднес ее к фитилю, и комната
осветилась ярким светом, выхватившим из темноты красное бархатное кресло – мое
– и прочие вещи – потрепанные и в запущенном состоянии.
Меня охватила волна сильнейшего облегчения. Я здесь! Я почти
спасен! И я не спятил. Вот мой мир – жуткий, захламленный, невыносимый домишко!
Луи придет. Луи придет, и, должно быть, скоро; Луи почти уже здесь. Я буквально
рухнул в кресло, полностью опустошенный. Я положил руки на Моджо, почесал ему
голову и погладил уши.
– Пришли, собака, – сказал я. – И скоро мы
погонимся за дьяволом. Мы уж найдем способ с ним справиться. Я понял, что меня
опять знобит, а в груди образуется знакомый симптоматичный застой. –
Господи, только не это, – произнес я. – Луи, иди сюда, ради всего
святого, приходи! Где бы ты ни был, возвращайся скорее. Ты мне нужен.
Я уже было сунул руку в карман в поисках одного из
многочисленных бумажных носовых платков, которые навязала мне Гретхен, когда
осознал, что слева от меня, всего в дюйме от подлокотника, стоит некая фигура,
а ко мне тянется очень гладкая белая рука. В ту же секунду Моджо вскочил на
ноги, испустил свой самый злобный, самый грозный рык и, видимо, атаковал фигуру.
Я попытался крикнуть, представиться, но не успел я открыть
рот, как меня кинули на пол под оглушительный лай Моджо, и я почувствовал, что
на горло мне наступает подошва кожаного ботинка, она нажимает почти до костей,
причем с такой силой, что они вот-вот сломаются.
Я не мог ни говорить, ни высвободиться. Из глотки собаки
вырвался громкий, пронзительный вопль, потом она тоже умолкла, и я услышал, как
ее тело с приглушенным звуком опустилось на пол. Я почувствовал его вес на
собственных ногах и беспомощно, отчаянно, в диком ужасе принялся
сопротивляться. Рассудок окончательно покинул меня, когда я вцепился в
пригвоздившую меня к полу подошву, когда я замолотил кулаками по мощной ноге,
когда хватал ртом воздух, испуская хриплые нечленораздельные звуки.
– Луи, это я, Лестат! Я в человеческом теле!
Нога нажимала все сильнее и сильнее. Я задыхался, кости уже
были почти раздавлены, но при этом мне не удавалось произнести хотя бы слово,
чтобы спастись. Надо мной в полумраке вырисовалось его лицо – едва уловимое
сияние белой плоти, которая и на плоть-то не была похожа, изящные симметричные
кости, тонкая полусжатая ладонь, парящая в воздухе, что явно означало
нерешительность, и глубоко посаженные глаза, горящие легким зеленым свечением,
взирали на меня без малейшего ощутимого признака эмоций.
Вся моя душа криком повторяла эти слова, но разве он хоть
когда-нибудь мог проникнуть в мысли своей жертвы? Я – да, но не он! О Господи,
помоги мне, Гретхен, помоги мне, кричала моя душа.
Когда нога, наверное, в последний раз увеличила давление, я,
отбросив всякую нерешительность в сторону, вывернул голову вправо, отчаянно
сделал неглубокий вдох и выжал из сдавленного горла единственное хриплое слово:
«Лестат!», – все это время безнадежно показывая на себя большим пальцем
правой руки.
На большее я не был способен. Я задыхался, и на меня
накатила тьма. В добавление к этому я испытал приступ абсолютной удушающей
тошноты, и в тот момент, когда мне уже стало все равно, так как в голове
образовалась в высшей степени приятная пустота, давление прекратилось, я
перекатился на живот и оперся на руки, не в состоянии сдержать бешеный кашель.
– Ради Бога! – вскричал я, выплевывая слова между
хриплыми болезненными вдохами. – Я – Лестат. Я – Лестат. Я в этом теле. Ты
что, не мог дать мне возможность поговорить? Неужели ты убиваешь всякого
злосчастного смертного, который забредет к тебе домой? Где же древние законы
гостеприимства, чертов дурак? Какого дьявола ты тогда не поставишь железные
решетки на дверь?
Я с трудом встал на колени, и тут тошнота победила. Меня
вырвало мерзким ручьем испорченной пищи прямо в грязь и пыль, я отшатнулся от
рвоты, окоченевший, несчастный, и уставился на него.
– Ты что, убил собаку? Чудовище! – Я бросился на
безжизненное тело Моджо. Но он не умер, просто потерял сознание, и я сразу
ощутил медленное биение его сердца. – Ох, слава Богу, если бы ты убил его,
я бы никогда, никогда, никогда тебя не простил.
Моджо издал слабый стон, потом пошевелил одной лапой, а
затем и другой. Я положил руку между его ушей. Да, он возвращается. Он
невредим. Но что за гнусное испытание! Не где-нибудь, а здесь дойти до самого
порога смертной смерти! Взбешенный, я метнул взгляд на Луи.
Он стоял очень спокойно, скрывая свое изумление. Грохот
дождя, мрачные живые звуки зимней ночи – все внезапно как будто испарилось,
стоило мне посмотреть на него. Никогда не видел я его смертными глазами.
Никогда еще мне не открывалась такая болезненная, призрачная красота. Как
смертные могли принимать его за человека, когда он попадался им на глаза? Его руки
– словно руки оживших гипсовых святых в тенистых гротах. А лицо – совершенно
лишенное чувства, глаза – никакие не зеркала души, но красивые, похожие на
драгоценные камни светильники.
– Луи, – сказал я. – Случилось самое худшее.
Самое-самое худшее. Похититель Тел совершил обмен. Но он украл мое тело и не
намерен его возвращать.
Внешне в нем не произошло никаких перемен. Больше того, он
выглядел таким безжизненным и недобрым, что я внезапно ударился в поток
французских слов, выплескивая на него каждый образ, каждую подробность, какую
только мог припомнить, в надежде пробудить в нем хоть какие-то эмоции. Я
описывал наш последний разговор в этом самом доме, краткую встречу в соборе. Я
напомнил его предостережение – не разговаривать с Похитителем Тел. И признался,
что не смог устоять перед предложением последнего, что отправился на север,
чтобы встретиться с ним и принять его предложение.
Тем не менее в его безжалостном лице не мелькнуло ни искры
жизни, и я неожиданно замолчал. Моджо пытался устоять на ногах, иногда из пасти
его вырывался стон, и я медленно обнял его правой рукой за шею, прижался к
нему, стараясь перевести дух и успокоительным тоном объясняя ему, что теперь
все в порядке, что мы спасены, что ему больше ничто не угрожает.
Луи медленно перевел глаза на животное, потом снова на меня.
Постепенно его застывший рот смягчился – чуть-чуть. Потом он потянулся и поднял
меня на ноги без помощи или согласия с моей стороны.
