В комнатах оказалось тепло и уютно. Я хотел рухнуть в чистую
постель, но был для этого слишком грязным и настоял, чтобы мне позволили вымыть
это неприятное тело. Гретхен горячо запротестовала. Я болен, говорила она. Мне
нельзя мыться. Но я не желал этого слушать. Я нашел ванную комнату и отказался
выходить.
Я снова заснул, прислонившись к выложенной плиткой стене,
пока Гретхен наполняла ванну. Пар мне понравился. Я видел, как у постели улегся
Моджо, сфинкс, похожий на волка, и смотрел на меня сквозь открытую дверь.
Считала ли она, что он похож на дьявола?
Я нетвердо стоял на ногах и невероятно ослаб, но все-таки
разговаривал с Гретхен, пытаясь объяснить, как я оказался в таком
затруднительном положении и что мне необходимо добраться до Луи в Новом
Орлеане, чтобы он дал мне могущественную кровь.
Я тихо рассказывал ей о всякой всячине по-английски,
переходя на французский лишь тогда, когда не мог подобрать подходящее слово,
перескакивая из Франции моего времени в колонию в Новом Орлеане, где жил
впоследствии, говорил о том, что за чудесный сейчас стоит век, о том, как я
ненадолго превратился в рок-звезду, потому что считал, будто, став символом
зла, принесу людям добро.
По человечески ли это – искать ее понимания, бояться, что
умру у нее на руках и никто никогда не узнает, кем я был и что произошло?
Но ведь остальные все знали и не пришли мне на помощь.
Я и об этом ей рассказал. Я описал древнейших и их
неодобрение. Что я еще упустил? Но она, как настоящая монахиня, должна
понимать, до какой степени я стремился, став рок-музыкантом, творить добро.
– Настоящий дьявол может сделать что-то хорошее только одним
способом, – сказал я. – Играть роль самого себя, чтобы выставить зло
напоказ. Если только не считать, что он творит добро, когда сеет зло. Но в
таком случае Бог получается чудовищем, правда? А дьявол – просто частью
Божественного замысла.
Она выслушала эти слова внимательно, но не согласилась с
ними. Однако меня не удивило, когда она ответила, что дьявол не был частью
Божественного замысла. Она говорила тихим, полным смирения голосом. При этом
она убирала мою грязную одежду, и мне казалось, что ей вообще не хочется
разговаривать, но она старается меня успокоить. Дьявол был самым могущественным
из ангелов, сказала она, и из гордыни отверг Бога. Зло не могло быть частью
Божественного замысла.
Когда я спросил, знала ли она, сколько существует аргументов
против христианства и насколько вся христианская религия противоречит логике,
она спокойно ответила, что это не имеет значения. Значение имеет только добро.
Вот и все. Все просто.
– О да, значит, вы поняли.
– Прекрасно поняла, – ответила она.
Но я-то знал, что она не понимает.
– Вы добры ко мне, – сказал я и ласково поцеловал ее в
щеку; она помогла мне опуститься в теплую воду.
Я улегся в ванну и стал наблюдать, как она меня моет;
я отметил, что мне приятно, как плещется теплая вода у меня на груди, как
мягко трет кожу губка, – наверное, ничего лучше я пока не испытал. Но
каким долговязым казалось мне это человеческое тело! Необычно длинные руки. Мне
вспомнилась сцена из старого фильма – в ней неуклюже бродило, раскачивая
ладонями, словно им не место на концах рук, чудовище Франкенштейна. Я
чувствовал себя таким же чудовищем. Фактически не будет преувеличением сказать,
что, став человеком, я ощущал себя настоящим чудищем.
Видимо, я сказал об этом вслух. Она велела мне помолчать.
Она ответила, что у меня красивое сильное тело, в нем нет ничего
неестественного. У нее был озабоченный вид. Я немного застеснялся, давая ей
вымыть мне волосы и лицо. Она объяснила, что сиделки постоянно выполняют такую
работу.
Она сказала, что провела всю жизнь за границей, в миссиях,
выхаживая больных в таких грязных, лишенных всякого оборудования местах, что по
сравнению с ними переполненная вашингтонская больница покажется райским сном.
Я следил, как ее глаза скользят по моему телу, и заметил,
как к ее щекам прилила кровь, как она посмотрела на меня, охваченная стыдом и
смущением. Она была на удивление невинна.
Я улыбнулся про себя, но боялся, что ее заденут собственные
плотские чувства. Она находила мое тело соблазнительным – злая шутка и надо
мной, и над ней. Но это, несомненно, была правда, и у меня заиграла кровь,
несмотря на температуру и слабость. Да, это тело вечно к чему-то стремилось.
Я едва стоял, пока она вытирала меня полотенцем, но твердо
решил не падать. Я поцеловал ее в макушку, и она медленно, неуверенно подняла
на меня заинтригованные глаза. Я хотел поцеловать ее снова, но сил больше не
было. Она очень аккуратно просушила мне волосы и мягко вытерла лицо. Уже очень
долго никто ко мне так не прикасался. Я сказал, что люблю ее просто за ее
добрые прикосновения.
– Как же я ненавижу это тело; в нем я как в аду.
– Что, так плохо? – спросила она. – Быть
человеком?
– Не нужно надо мной подшучивать. Я знаю, вы не верите в то,
что я рассказал.
– Да, но наши фантазии – то же самое, что и сны, –
сказала она серьезно, чуть нахмурившись. – В них есть свой смысл.
Вдруг я увидел свое отражение в шкафчике для лекарств:
высокий мужчина с карамельного оттенка кожей, с густыми коричневыми волосами, а
рядом с ним – широкая в кости женщина с мягкой кожей. От потрясения у меня чуть
не остановилось сердце.
– Господи, помоги мне, – прошептал я. – Я хочу
свое тело. – Я чуть не плакал.
Она заставила меня лечь в постель, на подушки. По комнате
разливалось приятное тепло. Она начала брить меня, слава Богу! Я терпеть не мог
волосы на лице. Я сказал ей, что когда умер, то был чисто выбрит по моде того
времени, а став вампиром, уже не меняешься. Мы, правда, постоянно белеем и
набираемся сил; и лица у нас разглаживаются. Но волосы у нас остаются
прежней длины, как и ногти, и борода, если она есть; а у меня ее, в
принципе, еще и не было.
– И эта трансформация прошла болезненно? – спросила
она.
