– Какое у вас приятное лицо. Как вас зовут?
– Гретхен.
– Гретхен, вы ведь монахиня, да?
– Откуда вы узнали?
– Я вижу. Например, ваши руки, серебристая ленточка; потом
ваше лицо – оно светится, как светятся только лица тех, кто верует. И тот факт,
что вы остались со мной, Гретхен, в то время как они велели вам уйти. Я могу
отличить монахиню. Я – дьявол и понимаю, когда передо мной добро.
Неужели у нее в глазах заблестели слезы?
– Вы надо мной смеетесь, – ласково сказала она. –
У меня на кармане табличка. Здесь написано, что я монахиня, не так ли? Сестра
Маргарита.
– Я ее не видел, Гретхен. Я не хотел, чтобы вы плакали.
– Вам лучше. Намного лучше. Думаю, с вами все будет в
порядке.
– Я – дьявол, Гретхен. О нет, не сам Сатана, сын утра, бен
Шарар. Но я плохой, очень плохой. Безусловно, демон первого разряда.
– Это вам кажется. У вас температура.
– Это было бы потрясающе! Вчера я стоял в снегу и пытался
представить себе именно такую ситуацию: вся моя порочная жизнь не больше чем
видение смертного человека. Нет, не выйдет, Гретхен. Вы нужны дьяволу. Дьявол
плачет. Он хочет, чтобы вы взяли его за руку. Вы же не испугаетесь дьявола?
– Нет, если он нуждается в милосердии. Поспите. Сейчас вам
принесут еще лекарство. Я не уйду. Ну вот, я поставлю стул рядом с кроватью,
чтобы вы могли держать меня за руку.
«Лестат, что ты делаешь?»
Мы уже вернулись в номер гостиницы, намного более приятное
помещение, чем зловонная больница, – я в любой момент предпочту хороший
номер в гостинице зловонной больнице, – а Луи пил ее кровь, бедный
беспомощный Луи.
«Клодия, Клодия, послушай меня, проснись, Клодия! Ты больна,
слышишь, ты должна сделать как я скажу, чтобы поправиться. – Я разрезал
свое запястье и, едва полилась кровь, поднес его к ее губам. – Так,
дорогая, еще…»
– Вот, постарайтесь выпить немного. – Она просунула
руку мне под шею. Ох, как больно поднимать голову.
– Такой водянистый вкус. Совсем не как у крови.
Веки ее опущенных глаз оказались тяжелыми и гладкими. Как
гречанка кисти Пикассо – бесхитростная, ширококостная, изящная и сильная.
Интересно, кто-нибудь целовал ее монашеский рот?
– Здесь умирают, правда? Поэтому в коридорах полно народа. Я
слышу, как плачут люди. Эпидемия, да?
– Плохие времена, – ответила она, едва шевеля
девственными губами. – Но вы поправитесь. Я с вами.
Как же разозлился Луи!
«Ну зачем, Лестат?»
«Потому что она была красавицей, потому что она умирала,
потому что мне хотелось посмотреть, что получится. Потому что она была никому
не нужна, потому что она лежала там, а я поднял ее на руки и прижал к себе.
Потому что это было в моих силах – словно зажечь новую свечку в церкви, не
загасив предыдущую, – это мой единственный способ созидания, как ты не
понимаешь? Только что нас было двое, а теперь – уже трое».
Он стоял в длинном черном плаще, такой несчастный, но не мог
отвести от нее глаз – от гладких щечек из слоновой кости, от крошечных ручек.
«Представь себе, ребенок-вампир! Такой, как мы».
«Я понимаю».
Кто это? Я удивился, но это был не Луи, это был Дэвид, он
стоял рядом и держал в руках свою Библию. Луи медленно поднял глаза. Он не
знал, кто такой Дэвид.
«Приближаемся ли мы к Богу, когда создаем из ничего нечто?
Когда мы притворяемся огоньками и зажигаем новые огоньки?»
Дэвид покачал головой.
«Ужасная ошибка».
«Как и весь мир. Это наша дочка…»
«Я не ваша дочка. Я мамина дочка».
«Нет, дорогая, уже нет. – Я посмотрел на Дэвида: – Ну,
отвечай».
«Зачем ты утверждаешь, что совершаешь свои поступки из
высоких побуждений?» – спросил он, но так сочувственно, так мягко!
Луи все еще в ужасе смотрел на нее, на ее белые ножки.
Соблазнительные ножки.
– И тогда я решился, мне было все равно, что он сделает с
моим телом, если на двадцать четыре часа он предоставит мне эту человеческую
оболочку, чтобы я мог увидеть солнце, почувствовать то же, что и смертные,
познать их слабости и страдания… – Я сильнее сжал ее руку.
Она кивнула, еще раз вытерла мне лоб и пощупала пульс
теплыми твердыми пальцами.
– …И я решился, будь что будет. О, я знаю, это было
неправильно, нельзя было давать ему уйти с моей силой, но теперь вы видите, вы
понимаете, что я не могу умереть в этом теле. Остальные даже не узнают, что со
мной случилось. Если бы они знали, то пришли бы…
– Остальные вампиры, – прошептала она.
– Да.
И я принялся рассказывать ей о других вампирах, о том, как
когда-то я искал их, думая, что стоит узнать историю, и все встанет на свои
места… Я говорил и говорил, объяснял, кто мы такие, описывал свое путешествие
сквозь века, рассказал, как потом меня манила рок-музыка – прекрасный театр для
меня, то, к чему я стремился, и про Дэвида тоже, про Бога и дьявола в парижском
кафе, про Дэвида, сидевшего у огня с Библией в руках, и как он сказал, что Бог
несовершенен. Иногда я закрывал глаза, иногда открывал. И все это время она
держала меня за руку.
Входили и выходили какие-то люди. Спорили врачи. Плакала
женщина. На улице снова стало светло. Я понял это, когда отворилась дверь и по
коридору пронеслась струя холодного воздуха.
– Как же мы выкупаем столько пациентов? – спросила
медсестра. – Эту женщину необходимо изолировать. Позовите врача. Скажите –
у нас на этаже случай менингита.
– Опять утро, да? Вы, должно быть, так устали, просидели со
мной весь день и всю ночь. Мне страшно, но я понимаю, что вам пора идти.
Вносили новых больных. К ней подошел врач и сказал, что
придется развернуть все каталки и поставить их головой к стене.
Врач сказал, что ей нужно идти домой. Только что заступила
новая смена медсестер. Ей нужно отдохнуть.
Я что, плакал? Мне в руку вонзилась иголка, у меня пересохло
в горле, потрескались губы.
– Мы официально даже не можем принять столько пациентов.
– Вы слышите меня, Гретхен? – спросил я. – Вы
понимаете, что я говорю?
– Вы меня уже много раз спрашивали, – ответила
она, – и каждый раз я отвечала, что слышу, понимаю, что я вас слушаю. Я
вас не брошу.
– Милая Гретхен. Сестра Гретхен.
– Я хочу забрать вас с собой.
– Что вы сказали?
