Бродя по ярко освещенным Елисейским Полям, запруженным
легковыми автомобилями и тысячами пешеходов, я осознал, что в отличие от
Венеции это не город-музей. Париж – живой город и всегда оставался таковым на
протяжении последних двух столетий. Столица. Город не чуждый нововведений и
радикальных перемен.
Я подивился яркому великолепию центра Жоржа Помпиду, так
смело поднявшегося по соседству со старинными воздушными контрфорсами собора
Нотр-Дам. О, как я радовался своему возвращению!
Но ведь у меня было дело.
Ни одной душе, ни смертной, ни бессмертной, я не говорил,
где я. Я не позвонил даже своему парижскому поверенному, хотя это доставило мне
массу неудобств. Однако я предпочел воспользоваться старым, испытанным способом
и в темных переулках раздобыл немалую сумму денег у своих жертв – пары крайне
непривлекательных, но не стесненных в средствах преступников.
Потом я направился к заснеженной Вандомской площади, где все
еще стояли дворцы моей юности, и под именем барона фон Киндергартена уютно
устроился в шикарных апартаментах отеля «Риц».
Там в течение двух ночей я наслаждался роскошью, достойной
Версаля времен Марии Антуанетты, и не выходил в город. При виде такого изобилия
парижских виньеток, великолепных стульев в стиле Людовика Шестнадцатого и
очаровательных рельефных панелей на стенах у меня просто слезы выступали на
глазах. Ах, Париж! Где еще может столь великолепно смотреться обыкновенное
позолоченное дерево?
Развалившись на покрытом гобеленом ложе времен Директории, я
немедленно принялся за рукописи Дэвида, лишь изредка отрываясь от чтения, чтобы
пройтись по безмолвной гостиной и спальне или открыть настоящее французское
окно с инкрустированной овальной ручкой и выглянуть во внутренний дворик отеля,
такой официальный, тихий и горделивый.
Записки Дэвида захватили меня целиком. Вскоре я
почувствовал, что он мне близок как никогда.
Выяснилось, что в юности Дэвид был человеком на удивление
деятельным, и из всех книг его привлекали только те, в которых рассказывалось
об активных действиях; величайшее удовольствие он находил в охоте. Первую дичь
он подстрелил, когда ему было всего десять лет. Его описания охоты на больших
бенгальских тигров были проникнуты восторгом преследования и завораживающим
ощущением риска, которому он подвергался. Прежде чем спустить курок, он всегда
подходил к зверю как можно ближе и не раз оказывался на краю смерти.
Он любил не только Индию, но и Африку, где охотился на
слонов, – в те дни никому и не снилось, что эти прекрасные животные
окажутся на грани полного уничтожения. Огромные самцы не раз успевали броситься
на него в атаку, опережая готовый прозвучать выстрел. Охота на львов в долине
Серенгети была не менее рискованным приключением.
Он получал удовольствие, покоряя труднопроходимые горные
тропы, плавая по опасным рекам, гладя жесткий хребет крокодила, преодолевая
свое врожденное отвращение к змеям. Ему нравилось спать под открытым небом,
царапать записи в дневнике при свете фонаря или свечи, питаться только мясом
собственноручно убитых животных, даже когда его было очень мало, самостоятельно
свежевать добычу.
Дэвиду не слишком удавались описания. Ему не хватало для
этого терпения, особенно в молодости. Однако в его воспоминаниях явственно
ощущалась тропическая жара, слышалось гудение мошкары. Трудно было представить,
что такой человек способен наслаждаться комфортом Тальбот-мэнор или роскошью
Обители Таламаски, а он теперь, похоже, к ним пристрастился.
Однако многим британским джентльменам приходилось стоять
перед подобным выбором, и они поступали так, как требовали того их положение и
возраст.
Что касается приключений в Бразилии, то о них, казалось,
рассказывал кто-то совсем другой. Тот же строгий и точный подбор слов, та же
жажда опасности… Однако обращение к сверхъестественному сыграло свою роль, и
перед читателем представал гораздо более умный и мыслящий человек. Изменился
даже его лексикон: в записках встречались трудные португальские и африканские
слова, обозначающие концепции и физические чувства, которые Дэвид затруднялся
описать по-другому.
Но суть заключалась в том, что после нескольких примитивных
и устрашающих столкновений с бразильскими жрицами и духами глубокие
телепатические способности мозга Дэвида получили свое развитие. И тело Дэвида
превратилось всего лишь в орудие его экстрасенсорной силы, позволив ему тем
самым впоследствии стать незаурядным ученым и исследователем.
В бразильских мемуарах содержалось множество бытовых
описаний. Речь шла о маленьких деревянных сельских молельнях, где собирались
приверженцы кандомбле и зажигали свечи перед гипсовыми статуями католических
святых и богов кандомбле. Рассказывалось о барабанном бое и танцах, о
непременно случавшихся состояниях транса, когда те или иные участники
церемонии, сами того не сознавая, становились носителями духов и на длительные
промежутки времени обретали свойства того или иного бога, а после ничего не
могли вспомнить.
Но теперь все внимание уделялось невидимому – восприятию
внутренней силы и борьбе с силами внешними. Юный искатель приключений,
пытавшийся обрести истину в чисто материальных вещах – в запахе зверя, на
тропах джунглей, в щелчке курка, в падении жертвы, – бесследно исчез.
Дэвид покидал Рио-де-Жанейро другим человеком. Хотя его
повествование впоследствии было сжато, отшлифовано и, несомненно,
отредактировано, значительную его часть составляли записи дневника, сделанные
по горячим следам события. Вне всякого сомнения, он тогда оказался на грани
безумия. Куда бы он ни взглянул, повсюду видел не улицы, не дома и не людей, а
лишь духов и богов, он ощущал исходящие от окружающих невидимые силы и
внутреннее сопротивление им со стороны людей – как сознательное, так и
подсознательное. Да, если бы он не отправился в джунгли Амазонки, не заставил
бы себя вновь стать британским охотником, он мог навеки утратить связь со своим
прежним миром.
Долгие месяцы он, загорелый, похудевший, бродил по улицам
Рио в одной рубашке и грязных штанах в поисках высшего духовного опыта,
отказываясь от любых контактов с соотечественниками, несмотря на все их
настойчивые попытки наладить с ним отношения. И в конце концов он вновь надел
свое хаки, взял длинные ружья, обзавелся лучшим британским снаряжением и
провиантом и отправился в поход за исцелением. Он подстрелил пятнистого ягуара
и собственным ножом освежевал и выпотрошил зверя.
Тело и душа!
Меня уже не удивляло, что за все прошедшие годы он ни разу
не вернулся в Рио-де-Жанейро. Соверши он это путешествие вновь, и, возможно, он
остался бы там навсегда.
Однако жизнь адепта кандомбле едва ли могла его
удовлетворить. Герои ищут приключений, но сами по себе приключения не способны
поглотить их целиком.
