– Уже очень поздно, – сказал я. – Мне пора. Я не
хочу оставаться здесь еще на одну ночь, хотя ты был чрезвычайно любезен. Дело
не в том, что кто-то что-то узнает. Просто я предпочитаю…
– Понимаю. Когда мы снова увидимся?
– Может быть, раньше, чем ты думаешь. Скажи, Дэвид, почему в
ту ночь, когда я ушел отсюда в Гоби, твердо намереваясь сгореть там дотла, ты
назвал меня своим единственным другом?
– Потому что это правда.
С минуту мы сидели молча.
– Ты тоже мой единственный друг, Дэвид, – произнес я
наконец.
– Куда ты идешь?
– Не знаю. Возможно, вернусь в Лондон. Я сообщу тебе, когда
соберусь пересечь Атлантику. Договорились?
– Да, обязательно сообщи. И не думай… никогда не думай, что
я не хочу тебя видеть. Никогда больше не оставляй меня.
– Будь я уверен, что приношу тебе пользу, будь я уверен, что
для тебя будет лучше, если ты откажешься от службы ордену и отправишься в
путешествие…
– Но это действительно так. Мне больше нет места в
Таламаске. Я даже не знаю, испытываю ли прежнее доверие к ордену и его целям.
Мне хотелось добавить, что я его очень люблю, что под его
крышей я искал и обрел убежище и никогда этого не забуду, что я готов исполнить
любое его желание… абсолютно любое…
Но говорить все это было бессмысленно. Не знаю, мог ли он
мне поверить, да и чего стоили мои слова. По моему глубокому убеждению, наши
встречи не приносили ему пользы. А ему не так уж много осталось в жизни.
– Все это я знаю, – тихо произнес он, одарив меня еще
одной улыбкой.
– Дэвид, а этот твой отчет о приключениях в Бразилии… У тебя
здесь найдется экземпляр? Можно почитать?
Он встал и подошел к ближайшему от стола книжному шкафу со
стеклянными дверцами. Перебрав множество бумаг, он вытащил две большие кожаные
папки.
– Здесь вся моя жизнь в Бразилии – это я написал в джунглях
на раздолбанной портативной пишущей машинке, сидя за столом в лагере, перед
возвращением в Англию. Конечно же, я принял участие в охоте на ягуара.
Пришлось. Но охота не идет ни в какое сравнение с тем, что я пережил в Рио.
Понимаешь, это был переломный момент. Мне кажется, что сам процесс создания
этих записок был отчаянной попыткой снова стать англичанином, отдалиться от
людей, общавшихся с духами, от жизни, которую я вел рядом с ними. Мой отчет для
Таламаски основывался на этом материале.
Я с благодарностью взял папку.
– А здесь, – продолжал он, передавая мне вторую
папку, – краткое описание дней, проведенных в Африке и в Индии.
– Я бы и это с удовольствием почитал.
– По большей части – старые охотничьи истории. Я писал это в
молодости. Только и речи, что о стрельбе и оружии. Все это было до войны.
Я забрал и вторую папку. И медленно, как подобает истинному
джентльмену, поднялся.
– Я проговорил всю ночь, – сокрушенно произнес вдруг
он. – Как неприлично с моей стороны. Возможно, у тебя тоже было что
сказать.
– Нет, совсем нет. Все получилось именно так, как я
хотел. – Я протянул руку, и он пожал ее. Удивительное ощущение – его
прикосновение к моей обгоревшей плоти.
– Лестат, – добавил он, – этот рассказ… рассказ
Лавкрафта. Ты заберешь его сейчас или мне пока хранить его у себя?
– А, вот еще довольно забавная история – то, как он у меня
оказался.
Я забрал у него рассказ и сунул его в карман. Может быть, я
его перечитаю. Вернулось прежнее любопытство, а вместе с ним – опасения и
подозрения. Венеция, Гонконг, Майами… Как этот странный смертный умудрился
выследить меня во всех трех местах и к тому же догадаться, что я тоже его
заметил?
– Хочешь рассказать? – мягко спросил Дэвид.
– Непременно. Когда будет достаточно времени. –
«Особенно если встречу его еще раз, – подумал я. – Как же ему это
удалось?»
Я ушел как благовоспитанный джентльмен и даже намеренно
немного пошумел, закрывая боковую дверь.
Когда я добрался до Лондона, уже близился рассвет. Впервые
за много ночей меня искренне радовало собственное могущество, обеспечивавшее
сознание полной безопасности. Я не нуждался ни в гробах, ни в темных убежищах –
только в комнате, абсолютно изолированной от солнечного света. Любой
фешенебельный отель мог предоставить мне необходимый покой и комфорт.
У меня оставалось немного времени, чтобы устроиться под
теплым светом лампы и приступить к чтению записок Дэвида о его приключениях в
Бразилии, – мечтая об этом, я испытывал ни с чем не сравнимый восторг.
По причине свойственной мне беспечности и помрачения
рассудка оказалось, что у меня с собой почти нет денег. А потому пришлось
применить незаурядные способности, чтобы убедить клерков почтенного старого
«Клэриджа» принять на веру номер моего кредитного счета, ибо у меня не было
карточки, чтобы его подтвердить. Я подписался именем Себастьян Мельмот – одним
из любимых своих псевдонимов – и был препровожден в очаровательные апартаменты
с прелестной мебелью эпохи королевы Анны, а также со всеми мыслимыми и
немыслимыми удобствами.
Повесив на дверь маленькую табличку с вежливой просьбой не
беспокоить, я оставил распоряжение портье не тревожить меня до наступления
темноты и заперся в номере.
Времени для чтения практически не оставалось. Скрываясь за
тяжелыми серыми тучами и медленно падавшими крупными мягкими снежинками,
надвигалось утро. Я задернул все шторы, кроме одной, чтобы иметь возможность
видеть небо, и встал возле окна, ожидая буйства света при восходе солнца и все
еще опасаясь его гнева. От этого страха у меня еще сильнее заныла кожа.
Я много думал о Дэвиде. С момента нашего расставания я ни на
секунду я не забывал о состоявшейся беседе. Я все еще слышал его голос и
пытался мысленно воссоздать фрагменты посетившего его в кафе видения –
представить себе Бога и дьявола. Но мой взгляд на проблему был прост и
предсказуем. Я считал, что Дэвид пребывает во власти утешительных заблуждений.
А скоро он уйдет от меня. Его заберет смерть. И останутся мне только рукописи,
повествующие о его жизни. Я не мог заставить себя поверить, что в смерти он
познает хоть что-нибудь новое.
Тем не менее все казалось мне удивительным – и сама тема
нашего разговора, и восторженность Дэвида, и его странные слова.
