Брови и ресницы отчетливо выделялись, как это обычно бывает
у светловолосых и очень загорелых людей, а немногочисленные морщинки на моем
лице, которые пощадил Темный Дар, стали немного глубже. Я имею в виду две
маленькие запятые в уголках рта – результат того, что я, будучи живым, слишком
много улыбался, несколько совсем тонких морщинок в уголках глаз и пару едва
заметных черточек на лбу. Как приятно увидеть их вновь после столь долгого
перерыва!
Руки пострадали больше. Они стали темнее, чем лицо, и
благодаря обилию маленьких складок очень смахивали на человеческие. Сколько же
крошечных линий на руках у смертных, подумалось вдруг мне.
Блеск ногтей все еще мог вызвать у людей подозрения, но его
нетрудно замаскировать пеплом. Глаза, естественно, – другое дело: никогда
еще они так ярко не светились. В этом случае помогут дымчатые очки. Большие
черные очки, скрывающие сияние белой кожи, больше не потребуются.
«О боги, это же просто замечательно! – думал я, глядя
на собственное отражение. – Ты выглядишь почти как человек! Почти как
человек!»
Каждой клеточкой я ощущал тупую боль, но мне она даже
нравилась, так как напоминала о форме моего тела и о его человеческих пределах.
Я готов был кричать от радости. Но вместо этого принялся
молиться: «Пусть я останусь таким надолго, а если нет, то я сделаю все снова».
Но тут же пришедшая в голову мысль поразила меня: я же
пытался убить себя, а не усовершенствовать внешность, чтобы легче было
появляться на людях. Предполагалось, что я должен сейчас умирать. А если солнцу
пустыни Гоби это не удалось… если целый день, что я пролежал на солнце… и
следующий восход…
«Ну ты и трус, – подумал я, – можно было найти
способ остаться на поверхности и во второй раз! Или нет?»
– Ну, слава Богу, ты решил вернуться.
Я оглянулся и увидел, что по холлу идет Дэвид. Он только что
вошел в дом и даже не успел еще снять ботинки, темное тяжелое пальто промокло
от снега.
Дэвид резко остановился и внимательно осмотрел меня с головы
до ног, напрягая в темноте зрение.
– Одежда сойдет, – заметил он. – Господи Боже, ты
похож на островитянина, на любителя серфинга, на одного из тех молодых людей,
которые всю жизнь проводят на курорте.
Я улыбнулся.
Он взял меня за руку – довольно смело, подумал я, – и
провел в библиотеку, где в камине уже весело пылал огонь.
– Уже не больно, – не слишком уверенно произнес он,
окинув меня еще одним долгим взглядом.
– Остались кое-какие ощущения, но не из тех, что мы называем
болью. Я ненадолго отлучусь. О, не волнуйся. Я вернусь. Я голоден. Мне нужно
поохотиться.
Дэвид побледнел, но не настолько, чтобы я не видел крови под
кожей его щек или в крошечных сосудах глаз.
– А ты что думал? – спросил я. – Что я бросил эту
привычку?
– Нет, разумеется, нет…
– Хочешь пойти посмотреть?
Он не ответил, но был явно испуган.
– Ты должен всегда помнить, кто я. Помогая мне, ты помогаешь
дьяволу. – Я сделал жест в сторону «Фауста», до сих пор раскрытого на
столе. А рядом лежал рассказ Лавкрафта. М-м-м…
– Для этого тебе не обязательно убивать, да? – вполне
серьезно спросил он.
Ну что за странный вопрос.
– Мне нравится убивать, – с коротким смешком заявил я,
указывая на тигра. – Я охотник, как и ты когда-то. Мне кажется, это
весело.
Он долго смотрел на меня с выражением какого-то тревожного
удивления, а потом медленно кивнул – словно в знак согласия. Но он был далек от
того, чтобы со мной согласиться.
– Поужинай, пока меня не будет, – продолжал я. –
Не сомневаюсь, что ты голоден. В доме пахнет жареным мясом. И будь уверен, я
намерен до возвращения поужинать по-своему.
– Ты твердо настроен позволить мне узнать тебя получше,
да? – спросил он. – Чтобы не осталось ни сентиментальности, ни
заблуждений?
– Вот именно. – Я на секунду показал ему свои клыки. На
самом деле они очень маленькие, далеко не такие, как у леопарда или у тигра, с
которыми ему приходилось иметь дело по собственной воле. Но эта гримаса всегда
пугает смертных. И не просто пугает – шокирует. Думаю, что организм получает
некий инстинктивный сигнал тревоги, имеющий мало общего с сознательным
мужеством или жизненным опытом.
Он побледнел еще больше и долго смотрел на меня, застыв на
месте. Постепенно на лицо его вернулись краски и выразительность.
– Хорошо, – сказал он. – Я буду здесь, когда ты
вернешься. Но если этого не случится, я приду в бешенство! Клянусь, я больше не
скажу тебе ни слова. Исчезни сегодня – и больше ни одного кивка от меня не
дождешься. Это будет преступление против законов гостеприимства. Ты понял?
– Ладно, ладно! – ответил я, пожав плечами, хотя втайне
был тронут его стремлением к моему обществу. Прежде я не был уверен в том, что
оно ему необходимо, и так грубо себя вел. – Вернусь. Мне хочется кое-что
еще выяснить.
– Что?
– Почему ты не боишься смерти.
– Ну, ведь ты же ее не боишься. Или я не прав?
Я не ответил. Я снова увидел солнце – огромный пламенный
шар, сливающийся с землей и небом, – и вздрогнул. А потом передо мной
возникла масляная лампа из недавнего сна.
– Что случилось? – спросил Дэвид.
– Я боюсь смерти, – ответил я, подчеркивая сказанное
кивком. – Все мои иллюзии разбиты.
– А разве у тебя есть иллюзии? – совершенно искренне
удивился он.
– Конечно есть. Одна из них заключается в том, что никто не
может сознательно отказаться от Темного Дара…
– Лестат, возможно, стоит напомнить, что ты и сам от него
отказался?
– Дэвид, я был слишком юн. Меня принудили. Я сопротивлялся
инстинктивно. Но ничего сознательного здесь не было.
– Не стоит так себя недооценивать. Думаю, ты бы отказался,
даже в полной мере понимая, о чем речь.
– А вот это уже твои иллюзии, – возразил я. – Я
голоден. Прочь с дороги, или я убью тебя.
– Не верю. Лучше ты возвращайся.
– Вернусь. На этот раз я сдержу данное в письме обещание. Ты
получишь возможность высказать все.
Я охотился в лондонских переулках. Я блуждал рядом с
вокзалом Чаринг-Кросс в надежде на встречу с каким-нибудь отпетым головорезом,
который насытит меня до отвала, даже если его мелочные амбиции и не прольют
бальзам на мою душу. Но все вышло не совсем так.
