– Нет, это означает, что я с тобой играю. За то, что ты мне
устроил, я могу тебя даже уничтожить. Я еще не решил. Разве ты не боишься?
– Нет. Если бы ты намеревался расправиться со мной, то
сделал бы это уже давно.
– Откуда такая уверенность? Я то не в себе, то прихожу в
себя, то опять вне себя.
Долгая пауза, только Моджо хрипло и глубоко вздыхает во сне.
– Я рад тебя видеть, – сказал он. – Я знал, что ты
победишь. Вот только не знал, каким образом.
Я не ответил. Но внутри меня все закипело. Почему мои
достоинства и мои пороки вечно обращают против меня?
Но какой смысл обвинять, хватать его и трясти, требовать
ответы? Может быть, их лучше не знать.
– Расскажи мне, что произошло, – сказал он.
– Не буду, – ответил я. – Зачем тебе это знать.
Неф разносил мягкое эхо наших приглушенных голосов. На
позолоченных верхушках колонн и на лицах статуй играл колеблющийся свет свечей.
Как же мне нравилась эта тишина и прохлада! И в самой-самой глубине души я не
мог не признаться, что рад его приходу. Подчас любовь и ненависть служат одной
и той же цели.
Я повернулся и посмотрел на него. Он сидел лицом ко мне,
задрав одну ногу на скамью и положив руку на колено. Он был, как всегда, бледен
– мерцание в темноте.
– Ты был прав насчет всего эксперимента, – сказал я. И
подумал – хотя бы голос у меня спокойный.
– В чем же? – Никакой злобы в тоне, никакого вызова –
просто едва уловимое желание знать. Какое утешение – смотреть на его лицо,
чувствовать слабый пыльный запах поношенной одежды и дыхания дождя, приставший
к его темным волосам.
– В том, что ты говорил мне, мой старый
друг-любовник, – сказал я. – Что на самом деле я не хотел быть
человеком. Что это мечта, причем мечта, основанная на фальши, дурацких иллюзиях
и гордыне.
– Не утверждаю, что я тогда это понимал, – сказал
он. – Я и сейчас не понимаю.
– О да, понимал. Прекрасно понимал. Всегда понимал. Может
быть, ты достаточно долго прожил; может быть, ты всегда был сильнее. Но ты
знал. Мне не нужна была слабость. Мне не нужна была ограниченность. Мне не
нужны были омерзительные потребности и бесконечная уязвимость; мне не нужно
было утопать в поту или обжигаться от холода. Мне не нужны были слепящая
темнота, шумы, мешающие слушать, или же быстрая, лихорадочная кульминация эротической
страсти; мне не нужна была заурядность, не нужно было уродство. Мне не нужно
было одиночество; не нужна была постоянная усталость.
– Ты уже объяснял мне. Но должно было быть что-то… пусть
небольшое… но хорошее!
– Что, как ты думаешь?
– Солнечный свет.
– Точно. Свет солнца на снегу; свет солнца на воде; свет
солнца… на руках, на лице, раскрывший все потайные складки мира, словно он
цветок, словно все мы – частицы одного вздыхающего организма. Свет солнца… на
снегу.
Я замолчал. Я не хотел ему рассказывать. Я чувствовал, что
предал самого себя.
– Это еще не все, – сказал я. – Было много всего.
Только дурак этого не заметил бы. Как-нибудь ночью, возможно, когда мы будем
снова сидеть в тепле и уюте, как будто ничего не произошло, я тебе расскажу.
– Но этого не хватило.
– Мне – нет. Уже нет.
Молчание.
– Может быть, это и есть самое лучшее, – сказал
я, – открытие. Я больше не тешу себя самообманом. Теперь я знаю, как мне
нравится быть маленьким дьяволом.
Я повернулся и одарил его своей самой симпатичной, самой
злобной улыбкой.
У него хватило ума не поддаваться. Он издал долгий, почти
беззвучный вздох и снова посмотрел на меня.
– Только ты мог бы уйти туда, – сказал он. – И
вернуться.
Я хотел сказать, что это неправда. Но кто еще мог быть таким
дураком, чтобы довериться Похитителю Тел? Кто еще кинулся бы в авантюру с таким
безрассудством? И, перебирая в голове эти мысли, я осознал то, что должен был
понять уже давно. Что я знал, на какой иду риск. Я расценивал его как плату.
Демон говорил мне, что он – лжец; говорил, что он – пройдоха. Но я рискнул, так
как иначе быть просто не могло.
Конечно, на самом деле Луи имел в виду другое; но в чем-то и
это тоже. Это глубинная истина.
– Ты переживал, пока меня не было? – спросил я,
переводя взгляд на алтарь.
– Я жил как в аду. – Ровный, спокойный тон.
Я не ответил.
– Каждый раз, когда ты рискуешь, это отражается на мне. Но
это моя забота и моя вина.
– За что ты меня любишь? – спросил я.
– Ты сам знаешь, и всегда знал. Я хотел бы быть тобой. Хотел
бы я испытать радость, которую ты чувствуешь постоянно.
– А боль, она тебе тоже нужна?
– Твоя боль? – Он улыбнулся. – Конечно. Твою
разновидность боли, как говорится, я возьму на себя в любой момент.
– Ах ты самодовольный, циничный подонок, – прошептал я,
и от подступившей злости кровь бросилась мне в лицо. – Ты был мне нужен –
и ты отверг меня! Ты выгнал меня в смертную ночь. Ты отказал мне. Ты от меня
отвернулся!
Горячность моего голоса застала его врасплох. И меня. Но я
ничего не мог поделать, у меня опять тряслись руки, руки, которые сами собой
набросились на фальшивого Дэвида, пусть даже все прочие смертоносные силы я
держал при себе.
Он не проронил ни слова. На его лице отразились мелкие следы
потрясения – легкое дрожание ресниц, растянувшийся, но затем смягчившийся рот,
неуловимое кислое выражение, исчезнувшее так же быстро, как и появилось. Все
это время он выдерживал мой обвиняющий взгляд, а потом медленно отвел глаза.
– Тебе помог твой смертный друг, Дэвид Тальбот, не так
ли? – спросил он.
Я кивнул.
Но от простого упоминания его имени по всем моим нервам как
будто пробежались кончиком раскаленной проволоки. Хватит уже страдать. Я больше
не мог говорить о Дэвиде. И не стал бы говорить о Гретхен. И внезапно я
осознал, что больше всего на свете мне хочется повернуться, обнять его и
выплакаться у него на плече, чего я никогда не делал.
Как позорно. Как предсказуемо! Как пресно. И как приятно.
Я не стал.
Мы сидели в тишине. За витражами, отражавшими слабый свет
уличных фонарей, то приближалась, то стихала негромкая городская какофония.
Дождь возобновился, нежный теплый новоорлеанский дождь, под которым гулять так
же просто, как и при тончайшем тумане.
