Но, вне всякого сомнения, здесь уже много веков обитают
мелкотелые темнокожие люди, сбиваясь в хрупкие деревеньки, состоящие из хижин,
крытых пальмовыми листьями, и дымных костров для приготовления пищи, охотясь на
водящуюся здесь в изобилии смертельно опасную дичь с помощью примитивных пик и
дротиков, смазанных смертоносным ядом. Где-то, как и прежде, они устраивают
аккуратные фермочки, чтобы выращивать толстый ямс, сочные зеленые авокадо,
красный перец и кукурузу. Сладкую, нежную желтую кукурузу в больших
количествах. Рядом с аккуратно выстроенными домишками ковыряются в песке куры.
В загонах, сопя, сворачиваются жирные, лоснящиеся свиньи.
Кто эти люди – лучшее, что есть в Саду Зла, так как они
традиционно воюют друг с другом? Или же просто ничем не выделяющаяся его
частица, в конечном счете не более сложная, чем ползучая сороконожка или
крадущийся ягуар с атласной шкурой, чем тихая большеглазая лягушка, до того
ядовитая, что одно прикосновение к ее пятнистой спине непременно вызывает
смерть?
Какое отношение многочисленные башни великого Каракаса имеют
к этому раскинувшемуся неподалеку бескрайнему миру? Откуда пришла эта
южноамериканская метрополия с полным смога небом и холмами, кишащими громадными
трущобами? Красота есть красота, где бы она ни встретилась. По ночам даже так
называемые «ранчито» – тысячи тысяч хижин, покрывающих крутые склоны по обе
стороны ревущих шоссе, – прекрасны, пусть в них нет ни воды, ни
канализации, пусть по современным нормам комфорта и здравоохранения они
перенаселены, все равно они оснащены ярким, сияющим электрическим светом.
Иногда складывается такое ощущение, что свет меняет все! Это
безусловная, неоспоримая метафора для обозначения красоты. Но известно ли это
жителям «ранчито»? Пользуются ли они светом ради красоты? Или просто ради
удобства хотят освещать свои хижины?
Это не имеет значения.
Мы не можем прекратить творить красоту. И не можем запретить
это миру.
Взгляните сверху на реку, что течет мимо маленькой заставы
Сен-Лоран, на ленточку света, что на миг проблескивает то здесь, то там, сквозь
деревья, все глубже и глубже забирается в лес и наконец добирается до маленькой
миссии Святой Маргариты-Марии – скопища домиков на поляне, вокруг которой
терпеливо ожидают джунгли. Ну разве оно не прекрасно, это скопление строений с
жестяными крышами, с белеными стенами, с освещенными оконцами и звуками
доносящейся из радиоприемника высокой песни с индейскими словами под веселый
барабанный бой?
Какое симпатичное крыльцо у маленьких бунгало с разбросанными
повсюду качалками, скамьями и стульями. Ширмы на окнах придают комнатам мягкое
сонное очарование, так как набрасывают плотную сеточку из тонких линий на цвета
и формы, тем самым несколько четче их обрисовывают, благодаря чему те
становятся еще заметнее и живее, а также более нарочитыми – как интерьеры на
картинах Эдварда Хоппера или в детских книжках с яркими картинками.
Конечно, существует способ остановить этот безудержный
размах красоты. Он связан с регламентацией, согласованностью, конвейерной эстетикой
и торжеством рационального над беспорядочным.
Но здесь такого не найти!
Вот она, судьба Гретхен, из которой вырваны все тонкости
современного мира – лаборатории для единого повторяющегося морального
эксперимента: Сеять Добро.
Зря поет ночь песнь хаоса, голода и разрушения вокруг этого
маленького лагеря. Главное здесь – уход за ограниченным числом людей, которые
пришли сюда с целью получения вакцинации, хирургической помощи, антибиотиков.
Как говорила сама Гретхен – думать о более крупной картине значит лгать.
Я часами бродил большими кругами в густых зарослях,
беззаботный и сильный, пробирался сквозь непроходимую листву, взбирался на
высокие фантастические корни тропических деревьев, иногда останавливался, чтобы
послушать гулкий переплетенный хор ночных джунглей. Повыше, на более зеленых
ветвях, дремлющих в ожидании утреннего солнца, росли нежные мокрые восковые
цветы.
Я опять оказался выше страха перед влажным, рассыпающимся
уродством развития. Болотистая ложбина распространяла зловоние разложения. Скользкие
твари не могли причинить мне вред и поэтому не вызывали отвращения. Да, пусть
за мной придет анаконда. Мне понравятся ее крепкие быстрые объятия. Я упивался
гулким, резким криком птиц, наверняка предназначенным для того, чтобы вселять
ужас в сердца попроще. Очень жаль, что в этот темный час обезьянки с волосатыми
руками уже спят, – мне бы так хотелось изловить их ненадолго, чтобы
запечатлеть поцелуи на их хмурящихся лбах или безгубых болтливых ртах.
А бедные смертные, спящие в многочисленных домиках на поляне
рядом с аккуратно вспаханными полями, со школой, с больницей и с церковью, до
последней заурядной мелочи представлялись мне божественным чудом созидания.
Я соскучился по Моджо. Почему его здесь нет, почему он не
бродит со мной по джунглям? Нужно его выдрессировать, превратить в настоящую
собаку вампира. Мне в голову пришли картины, как в течение дня он охраняет мой
гроб – часовой в египетском стиле, которому дана команда разорвать горло
всякому смертному, который отыщет лестницу, ведущую в святилище.
Но мы с ним уже скоро увидимся. За этими джунглями нас ждет
целый мир. Закрыв глаза и превратив свое тело в хитроумный приемник, я услышал
на расстоянии многих миль напряженный шум транспорта в Каракасе, резкий акцент
усилившихся голосов, громкий грохот музыки мрачных проветривающихся берлог, где
я притягивал к себе убийц, как мошек тянет к яркой свече, чтобы выпить их
кровь.
Здесь же царил покой; в мягкой мурлыкающей тропической
тишине утекал час за часом. С низкого облачного неба брызнул мерцающий дождь,
прибивая пыль на поляне, испещряя точками чисто подметенные ступеньки школы,
легко стуча по рифленым жестяным крышам.
В маленьких спальнях моргнули и погасли огни, как и в
отдаленных домах. Только в глубине затемненной церкви с низкой башенкой и большим,
блестящим, хранящим молчание колоколом мелькал тусклый рыжий свет. Чистые
тропинки и выбеленные стены освещали желтые лампочки под круглыми
металлическими абажурами.
Свет в первом из больничных зданий, где Гретхен работала
одна, потускнел.
Я периодически видел ее профиль на фоне затянутого ширмой
окна. Я мельком заметил ее у самых дверей, когда она села за стол, чтобы
нацарапать на бумаге какие-то записи, наклонив голову; волосы ее были собраны
на затылке.
В конце концов я бесшумно двинулся к входу, проскользнул в
маленький захламленный офис, где одна-единственная лампа источала яркий свет, и
подошел к ширме, за которой лежала сама палата.
Детская больница! Все кроватки – маленькие. Примитивные,
простые, в два ряда. Не померещились ли они мне в глубокой полутьме? Или
кровати действительно сделаны из грубого дерева и завешены сеткой? А что там на
бесцветном столике, не огарок ли свечи на блюдце?
