Шао поддакнул, но так, чтобы впоследствии никто – ни гость, ни хозяйка – не мог его упрекнуть. Наконец его мучения закончились: в столовую вошел Роберт.
– А-а, явился! – закричал капитан, протягивая ему сухую желтую руку. – За кого будешь голосовать сегодня: за Америку или Японию? – Хью хотел обсудить с сыном готовящееся в Шанхайском клубе заседание Комитета по иностранным делам. – Япония – вот наш партнер на Дальнем Востоке! – говорил он и так грохал ладонью по столу, что крышка на кофейнике вздрагивала, а Шао испуганно втягивал живот.
Роберт не возражал против Японии. Сигара его мирно курилась, лицо выказывало неподдельное уважение.
– Америка прикрывает свое ничтожество христианским милосердием и хочет передать Шанхай китайцам! – гремел Хью. – Валяйте! Отдайте все узкоглазым! Через месяц от города не останется камня на камне: все превратится в зверинец. Где только американцы будут продавать свои товары – мне неизвестно.
Британское правительство никак не могло определиться, кого брать в союзники, чтобы положить конец дальневосточному бардаку, и резолюция Шанхайского клуба могла стать серьезным политическим козырем как для прояпонской, так и проамериканской партии.
В столовую вошла Лиззи. Встала в дверях, раскрыла веер и долго обмахивалась им, насмешливо глядя на капитана.
– А вас не смущает, что ваши любимые японцы тоже до некоторой степени узкоглазые? – спросила она.
Челюсть капитана задвигалась, будто он пытался раскусить что-то твердое. Он сделал вид, что не расслышал сноху:
– Мы должны брать в союзники не виляющих социалистов, а империю, способную задать китайцам хорошую трепку. Мы отдадим север Китая Японии, а Великобритании достанется центр и юг.
Лиззи уселась боком на стул, заложила ногу за ногу. Ее вышитая туфля без задника покачивалась на большом пальце. Время от времени она зевала, чем еще больше распаляла капитана.
Покончив с завтраком, Роберт посмотрел на часы и сказал, что его ждут в конторе, а на заседание Комитета он непременно поедет во втором часу.
– Так не голосуй же за Америку! – в который раз велел капитан. – А проголосуешь – я тебя знать не желаю!
– Голосуй, голосуй, – со сладкой усмешкой проговорила Лиззи.
Когда Роберт вышел, она приказала налить себе кофе. Между нею и Хью затеялся молчаливый спор: кто кого пересидит за столом?
Капитан первым не выдержал:
– Я думаю, вам надо знать, что вчера я переписал завещание.
Лиззи даже не повернула голову.
– Участок земли во Французской концессии, акции «British American Tobacco» и «Bentley Motors Limited», – смаковал Хью, – конюшня на тридцать голов, два производителя-чемпиона…
Он еще долго перебирал то, что ему удалось нажить. Богатство его было не фантастическим, но значительным. Краем глаза Хью следил за Лиззи, но без очков не мог сказать наверное, какой эффект произвели его слова.
– В Лондоне у меня имеется дом на сорок квартир, доход с которого ежемесячно вкладывается в шестипроцентные серебряные облигации, – забил он последний гвоздь. – Так вот, милая моя, вы из этого не получите ничего.
Потянувшись через стол, Лиззи сняла с мундира Хью седой волос.
– Что-то вы лысеть начали, – добродушно сказала она. – Попейте молочка – оно полезное.
– Вы мне зубы не заговаривайте! – потерял терпение Хью, но тут же усилием воли осадил себя. – Вы знаете, милочка, я человек добрый и справедливый. Пока я жив, я буду содержать вас – все-таки у бедняги Роберта нет ни пенни за душой. Но ни он, ни вы, ни, к сожалению, моя внучка Бриттани не получите наследства. И это целиком ваша вина.
Лиззи взяла яблоко и с хрустом надкусила его.
– Знаете, в чем ваша беда, сэр? – произнесла она с набитым ртом. – У вас плохо с фантазией. Вам кажется, что в этом мире все можно приобрести за деньги. Вы пришли сюда с заготовленной речью, с утра в медальки нарядились, как пудель на выставке. Ну и что вы можете купить в обмен на свое богатство? Мое уважение? Или, может, чью-то любовь? Вы помрете, и горевать по вашей светлой улыбке будет только зубной протезист. Кстати, не ходите к нему больше – у вас челюсти скрипят как заржавленные.
Хью поднялся:
– Простите меня, старика, но я скажу откровенно: вы должны показаться хорошему доктору, а потом съездить на воды. Я поговорю с вашим мужем.
И он чуть торопливее, чем пристало, вышел из столовой.
4
У Ады было чувство, что Хью Уайер портит все, до чего дотрагивается. Пришел, напачкал собой – теперь у всех до вечера будет муторно на душе, как от несвежей рыбы.
Дождавшись, когда он уйдет, Ада спустилась вниз, чтобы забрать из прихожей сумочку – до этого не решалась, чтобы не встретиться с Хью один на один.
Сквозь узкое окно у двери она заметила человека, спешащего к крыльцу, – в элегантном костюме, с тростью под мышкой. Он поднялся по ступенькам, позвонил.
Ада открыла дверь:
– Доброе утро, сэр. Чем могу… – И осеклась на полуслове. Это был тот самый джентльмен, что вынес ее из горящей «Гаваны».
Она изредка думала о нем, когда ей хотелось помечтать о ком-то сильном и мужественном, готовом кинуться за ней в пламя. Но ее спаситель вряд ли вспоминал об Аде Маршалл – скорее всего, он решил, что спас из огня обычную проститутку, которая не стоит и минуты внимания.
Но джентльмен тоже узнал ее:
– Здравствуйте, мисс. Доложите хозяину, что пришел Даниэль Бернар.
– Он уже уехал.
– Вот как? Передайте ему, что я заходил попрощаться: я снова уезжаю в Европу.
Мистер Бернар повернулся, чтобы идти, но задержался.
– Как вы сюда попали – из публичного заведения? – спросил он веселым шепотом.
Ада покраснела:
– Я пытаюсь встать на путь добродетели. Надеюсь, вы не против.
Мистер Бернар дотронулся до котелка:
– Снимаю шляпу перед такой силой воли!
Он спустился с крыльца и помахал Аде.
Она вернулась в детскую. Там шла игра в принцессу и дракона: Хобу сидела в заточении на подоконнике, а Бриттани выдувала на нее мыльные пузыри, что означало огненное дыхание.
В доме было тихо, только из комнаты Лиззи доносились звуки мандолины.
Ада отчаянно боялась увольнения. Она понимала, что ей далеко до настоящей учительницы – она скорее занимала Бриттани, нежели занималась с нею. Если Лиззи проверит ее ученость, она в ужас придет.
Вдруг Даниэль Бернар разболтает, что Ада работала в «Гаване»? Увольнение могло означать только одно: ей придется снова стать такси-гёрл. Но она уже не могла без содрогания вспоминать тот дымный похотливый мир – слишком далек он был от уюта детской спальни с розовыми цветочками на обоях.
