Он пригласил ее смотреть регату на Янцзы. Они выехали в шесть утра, добрались до местечка Хен-ли, где служащие Гребного клуба уже установили трибуны для зрителей. Послонялись пятнадцать минут, обсудили тех, кто обсуждал их, а потом сбежали.
Шли вдоль берега. Сняли туфли. Нина большим пальцем ноги начертила что-то на влажном песке и тут же стерла. Даниэль рассказывал ей о птичьих стаях – что они удивительно похожи на людей в толпе: у них нет вожака, но они двигаются, будто подчиняясь единой команде.
Нина смотрела из-под ладони на чаек.
– Главные правила стаи – держаться подальше от чужих и делать то же, что и ближайшие собратья, – сказал Даниэль.
Нина кивнула:
– А мы с вами – одиночки и не выносим стай, в которых больше двух особей.
Она предложила ему долю в своем охранном агентстве. Сказала, что ей требуется компаньон. Даниэль подыскивал слова, чтобы не обидеть ее. Она приняла это за сомнения и начала убеждать: у нее все готово – полковник Лазарев набрал сотрудников, Бинбин помогла найти клиентов, Тамара Олман ссудила деньгами.
«Так зачем вам я?» – хотел спросить Даниэль. Впрочем, все было понятно: Нине хотелось прикрепить его к себе – хоть так, хоть узами партнерства. Чтобы иметь право встречаться с ним, оставаться наедине, иметь приличное объяснение для любого негодяя, посмевшего косо взглянуть на них.
Нежная, сильная, несносная, ослепительная. Как объяснить ей, что ему не надо в ту сторону, в которую она увлекает его? Ей только кажется, что она живет вне стаи: она стремится к тому же, что и ее собратья слева и справа. А Даниэль не принадлежит к ним: он существо другой породы.
Он сказал ей, что скоро опять уедет – надолго.
– Возьмите меня с собой!
– Нет.
– Почему?
Потому что кицунэ – это всегда суккуб, женщина-демон, которая окрыляет, восхищает, но высасывает душу и подчиняет своей воле.
Нина Купина опустила голову:
– Пойдемте назад.
Она сидела на пассажирском сиденье. Злое китайское солнце било ее по рукам, по щекам. Кудри выбились из-под шляпы и рассыпались по спине кручеными змейками.
Даниэль чувствовал: она уходит от него, выскальзывает из пальцев. Вспоминал об Аде – чудесной девочке, о которой так хорошо грезится наяву. Но Нина своей энергией, едва сдерживаемым бешенством сминала ее образ.
Даниэль поступил правильно. Он давно сделал выбор: с Адой возможно счастье, она гибкая, податливая, из нее можно слепить то, что требуется.
А кицунэ сейчас выйдет из машины и исчезнет навсегда.
Нина приносила ему сборники поэзии; она устраивала для него театр теней: сама ловко делала фигурки из того, что под руку попадется, и рассказывала старые легенды: русские, китайские – все вперемешку, но очень смешно. Она подарила ему японскую куклу Даруму для загадывания желаний – без рук, без ног, с белыми глазами. У Нины был точно такой же кукленок на столе; она нарисовала ему правый зрачок – значит, что-то загадала. Если желание сбудется к Новому году, значит, у Дарумы появится второй глаз. Если нет – его сожгут в храме и купят нового.
Даниэль пожелал, чтобы у Нины все было хорошо.
Она пела русские песни, командовала охранниками, носила за ухом сложный гребешок из бисерных цветов; бретельки ее камисоли просвечивали сквозь шелк платья. Ничего этого больше не будет.
– Отвезите меня домой, – потребовала Нина.
Он быстро взглянул на нее, сжал зубы:
– Сейчас едем ко мне.
Она все поняла, испугалась, притихла.
Помешательство, полное безумие – вот оно… Даниэль остановил автомобиль на подъездной аллее, вышел, схватил Нину за руку, почти силком повел к задней калитке. Открыл входную дверь.
– Идемте!
Нина застыла, глядя через его плечо в коридор. Там стояли Эдна, ее сестра Лиззи и этот… русский журналист… Даниэль не помнил его фамилии.
4
Здравствуй, мама! Это твой сын Клим.
Я подглядел у Эдны: когда ей не с кем поговорить, а поговорить надо, она пишет письма матери. Я тоже пишу.
Знаешь, где я? Знаешь, с кем?
Нина спит за моей спиною. Москитная сетка вокруг нее – как разводы тумана. Я оглядываюсь – мне не видно лица моей женщины, только темный силуэт на белой простыне. Проталина в снегу. Вырезанная бумага, когда рисунок создается тем, чего нет, – отсутствующими деталями.
Мама, у меня разбито колено, сердце, планы. Я вернулся к Нине. Теперь я сижу за ее столом, пишу письмо на обороте ее бумаг и сторожу мою добычу.
Мама, я расскажу тебе все, как было: сестры по журналистике, Эдна и Лиззи, привезли меня к Бернарам. Мы вошли в дом, а там – Нина в обществе мистера Даниэля.
Я вспоминаю наши лица: Эдна с вытаращенными глазами; ее муж, смущенный, как гимназистка; бедная Лиззи и мы с Ниной. Она первой пришла в себя и сказала:
– У тебя колено в крови. Поехали ко мне зализывать раны.
У нее новый дом во Французской концессии. Все попроще, без отпечатка того старого чехословацкого вранья. Я сказал ей, что уезжаю. Полиция, большевики и бандиты мне надоели. Безответная любовь тоже.
Мама, я до сих пор не верю тому, что случилось. Я ведь застал ее у Бернара.
– Тебе не надо уезжать, – сказала она. – Между мной и Даниэлем ничего нет и не будет. Я хотела пригласить его в компаньоны, но он не согласился: он отправляется по делам – надолго.
Мама, мы проговорили до вечера, как в старые добрые времена. Нина сумела продать порнографические рисунки Католической церкви. Она стала шефом телосберегательного полка. Ее молодцы охраняют покой киностудий и сопровождают высокопоставленных детей в школу.
Она щедро одаривает своих подданных: сто долларов в месяц – это тебе не коза чихнула! Клиенты-китайцы дают им чаевые: по пять долларов за каждый день, проведенный на свадьбе в трезвом виде. То же самое касается похорон и съездов торговых гильдий.
Раньше у нас не было будущего, теперь нет прошлого. Мы, старые ветераны, вели позиционные бои, а потом в одном окопе заиграли на гармошке, в другом – подхватили, и оказалось, что все, что мы делали друг с другом в последние годы, совершенно не нужно. Ты знаешь, как происходит братание солдат, – об этом писали в газетах.
– Мы – гриб и орхидея, – сказала Нина. – Нам надо принять, что мы не должны быть одинаковыми. Два гриба или два цветка не составляют пары.
Я не знаю, что с ней случилось, откуда у нее такие мысли, но я согласился быть орхидеей. Мы приняли декларацию независимости. Мы не планируем друг другу карьеру и распорядок дня. Нам плевать, что о нас подумают окружающие. Мы согласны быть непрестижными и смешными. Мы понимаем, что личное счастье не свалится нам на голову: его надо выстроить по кирпичику.
