— Зарежу! — сказал он придушенным голосом.
— Чаем оболью, — пообещал Клим. — Вылезайте отсюда.
Хан смутился:
— Извините, Христа ради… Милиционеры, гады, чуть не поймали… Я в каюту сунулся — тут никого не было… Не знал, что вас сюда подселят.
Ему было лет сорок пять. На голове — засаленная тюбетейка, под ватным халатом — френч с распахнутым воротом. Под ним розовая рубаха. Далее шли златые цепи, шнурки и веревочки.
— Почему милиция за вами гналась? — спросил Клим.
— Сапоги хотела снять, а я не дался.
Сапоги у него действительно были хорошие: за такие можно угодить под арест — для выяснения личности и конфискации имущества.
— Я управляющим служу на графском заводе, — пояснил хан. — У нас в Нижнем Новгороде запчастей не добыть, все производство на оборону работает, вот и пришлось к одному скупщику-татарину ехать. Заодно и для себя кой-чего приобрел. — Он поднял полы халата, показывая обновки.
— Вы из Нижнего? — удивился Клим.
— Ну! Григорий Платоныч Купин — не слыхали?
Хан оказался не ханом, а мещанином с Ковалихи.
Вскоре мальчик-слуга принес в каюту еще один стакан чаю.
— Наш город — самый что ни на есть первый в России! — громко хвастался Григорий Платонович. — Три пивоваренных завода, один мыловаренный. К нам из Риги семь фабрик эвакуировали — от немцев подальше. А Сормово наше знаете? Паровые котлы новейшего образца! — Он выкрикивал каждое название как на аукционе. — Большая Покровская освещается электричеством, городской театр — роскошнейшее здание, на главных улицах имеется асфальт для удобства пешеходов.
Клим улыбался: знакомые с детства слова, нижегородская торговая привычка рекламировать все что ни попадя. Узнаю, узнаю «карман России»…
— Как Нижегородская ярмарка?
— Самая большая в мире, — заверил Григорий Платонович, — два миллиона посетителей за сезон! Правда, это до войны было… — Он похвалялся даже купцами, разбогатевшими на военных подрядах: — Строимся, милостивый государь! Вот приедете в Нижний, у вас чемоданы из рук попадают от восторга — таких домов наворотили! Везде фонтаны, оранжереи… Вы где остановитесь? Я вам чудные номера могу порекомендовать: как раз на Ярмарке, пока она не закрылась до следующего года. Справа электротеатр, слева просто театр, напротив — ресторан с музыкой.
Клим покачал головой:
— У меня собственный дом на Ильинке — наискосок от Мариинской гимназии. Я наследство еду получать.
Григорий Платонович поперхнулся и долго кашлял, вытаращив глаза.
— Вы не сынок ли окружного прокурора? — спросил он, отдышавшись. Посмотрел на Клима, на заграничные чемоданы на полке. — А вас ведь давно поджидают: народ все мучается — кому достанется папашенькино богатство? — Голос его стал крайне учтивым. — Вы, стало быть, из самой Аргентины добирались? Как там изволили поживать?
Клим пожал плечами:
— Работал журналистом в газете. Из адвокатской конторы письмо прислали: душеприказчик отца, некто доктор Саблин, просил приехать и принять имущество.
— Знаем мы этого Саблина! — вскричал Григорий Платонович. — Он в прокурорском доме два этажа снимает. Папенька ваш — Царствие ему Небесное! — в отставку подали и начали дела крутить: очень разбогатели. А как узнали об отречении царя, так с ними удар и сделался.
Клим слушал его в удивлении.
— Откуда вы все знаете?
— Моя графинечка с Саблинской семьей дружит: то и дело друг к другу в гости шастают. Так что я о вас наслышан. — Григорий Платонович спохватился и изобразил на лице скорбь: — А насчет папеньки — примите мои искренние соболезнования.
3
Климу было семнадцать лет, когда он сбежал из дому — с твердым намерением никогда не возвращаться. Он считал себя взрослым: подкручивал перед зеркалом едва пробившиеся усы, покупал папиросы «Графские» и торопливо курил за поленницей на заднем дворе.
В гимназии Клим давился варягами и гипотенузами, а латинские словари использовал исключительно для прикрытия — чтобы, схоронившись за ними, упиваться остроумным Марком Твеном.
У Клима было две жизни. В одной звучали веселые марши, исполняемые на фортепьяно, взлетали самодельные петарды и спасались пленные, попавшие в лапы врага во время налета на монастырский сад.
В другой жизни отец брал Клима в канцелярию и приобщал к делам: зачитывал вслух жалобы в Правительствующий Сенат и решения Кассационного департамента.
К прокурору то и дело стучались молодые помощники присяжных поверенных — вежливые, боязливые, с кожаными портфелями под мышкой и эмалевыми университетскими значками на груди. Отец говорил им, что Клим тоже поступит на юридический, непременно в Москве. Те уважительно кивали:
— Прекрасный выбор.
Клим слушал их как преступник, которому грозит пожизненная каторга. Когда он заявил отцу, что не желает быть юристом, тот выдал ему тетрадь и заставил исписать ее латинским изречением Ego sum asinus magnus — «Я большой осел».
Шел 1907 год, только что отгремела первая революция, хотелось добиваться справедливости или с честью погибнуть на баррикадах. Клим не знал, что ему делать с собой. Мама умерла, все знакомые трепетали перед окружным прокурором — совета спросить было не у кого.
Клим с друзьями побаловались: ночью поменяли вывески на зданиях. На духовной консистории появилось «Распивочно и на вынос», на окружном суде — «Стриженая шерсть оптом и в розницу», на губернаторском дворце — банка пиявок с аптекарского магазина.
На следующий день преступники явились в гимназию как ни в чем не бывало. Смотрели свысока на онемевших от восторга младшеклассников — слухи о происшествии уже разнеслись по коридорам. Душа надеялась на скандал с публикациями в газетах.
Приехал директор, вошел в класс. Все встали, грохнув крышками парт.
— Кто это сделал? — крикнул он и ткнул в первого попавшегося ученика: — Ты?
— Я.
Клим поднял руку:
— И я.
— И я, и я! — загремело по классу.
Это был бунт на корабле.
— Та-а-ак, разберемся! — пообещал директор и исчез.
Мальчишки вопили, подкидывали к потолку чертиков из жеванной бумаги, швырялись меловыми тряпками.
Дверь распахнулась от удара — такого сильного, что бронзовая ручка выбила из стены кусок штукатурки. На пороге появился окружной прокурор — мрачный и страшный, как инквизитор. За спиной у него суетился директор. Бунт рассыпался в прах.
Отец отыскал взглядом Клима:
— Подойди.
Лицо его было бледно и спокойно. Клим молча приблизился, стараясь глядеть дерзко. Отец ударил его наотмашь по лицу:
