Позже ночью он поглядел на Милдред. Она не спала. Чуть слышная
мелодия звенела в воздухе — в ушах у неё опять были «Ракушки», и опять она
слушала далёкие голоса из далёких стран. Её широко открытые глаза смотрели в
потолок, в толщу нависшей над нею тьмы.
Он вспомнил избитый анекдот о жене, которая так много разговаривала
по телефону, что её муж, желавший узнать, что сегодня на обед, вынужден был
побежать в ближайший автомат и позвонить ей оттуда. Не купить ли и ему,
Монтэгу, портативный передатчик системы «Ракушка», чтобы по ночам разговаривать
со своей женой, нашёптывать ей на ухо, кричать, вопить, орать? Но что
нашёптывать? О чём кричать? Что мог он сказать ей?
И вдруг она показалась ему такой чужой, как будто он никогда
раньше её и в глаза не видел. Просто он по ошибке попал в чей-то дом, как тот
человек в анекдоте, который, возвращаясь ночью пьяный, открыл чужую дверь,
вошёл в чужой дом и улёгся в постель рядом с чужой женой, а рано утром встал и
ушёл на работу, и ни он, ни женщина так ничего и не заметили…
— Милли! — прошептал он.
— Что?..
— Не пугайся! Я только хотел спросить…
— Ну?
— Когда мы встретились и где?
— Для чего встретились? — спросила она.
— Да нет! Я про нашу первую встречу. Он знал, что сейчас она
недовольно хмурится в темноте.
Он пояснил:
— Ну, когда мы с тобой в первый раз увидели друг друга. Где
это было и когда?
— Это было… — она запнулась. — Я не знаю.
Ему стало холодно:
— Неужели ты не можешь вспомнить?
— Это было так давно.
— Десять лет назад. Всего лишь десять!
— Что ты так расстраиваешься? Я же стараюсь вспомнить. — Она
вдруг засмеялась странным, взвизгивающим смехом. — Смешно! Право, очень смешно!
Забыть, где впервые встретилась со своим мужем… И муж тоже забыл, где
встретился с женой…
Он лежал, тихонько растирая себе веки, лоб, затылок. Прикрыл
ладонями глаза и нажал, словно пытаясь вдвинуть память на место. Почему-то
сейчас важнее всего на свете было вспомнить, где он впервые встретился с
Милдред.
— Да это же не имеет никакого значения. — Она, очевидно, встала
и вышла в ванную. Монтэг слышал плеск воды, льющейся из крана, затем глотки —
она запивала водой таблетки.
— Да, пожалуй, что и не имеет, — сказал он. Он попытался
сосчитать, сколько она их проглотила, и в его памяти встали вдруг те двое с
иссиня-бледными, как цинковые белила, лицами, с сигаретами в тонких губах, и
змея с электронным глазом, которая, извиваясь, проникала всё глубже во тьму, в
застоявшуюся воду на дне… Ему захотелось окликнуть Милдред, спросить: «Сколько
ты сейчас проглотила таблеток? Сколько ещё проглотишь и сама не заметишь?» Если
не сейчас, так позже, если не в эту ночь, так в следующую… А я буду лежать всю
ночь без сна, и эту, и следующую, и ещё много ночей — теперь, когда это
началось. Он вспомнил всё, что было в ту ночь, неподвижное тело жены,
распростёртое на постели, и двоих санитаров, не склонившихся заботливо над ней,
а стоящих около, равнодушных и бесстрастных, со скрещёнными на груди руками. В
ту ночь возле её постели он почувствовал, что, если она умрёт, он не сможет
плакать по ней. Ибо это будет для него как смерть чужого человека, чьё лицо он
мельком видел на улице или на снимке в газете… И это показалось ему таким
ужасным, что он заплакал. Он плакал не оттого, что Милдред может умереть, а
оттого, что смерть её уже не может вызвать у него слёз. Глупый, опустошённый
человек и рядом глупая, опустошённая женщина, которую у него на глазах ещё
больше опустошила эта голодная змея с электронным глазом…
«Откуда эта опустошённость? — спросил он себя. — Почему всё,
что было в тебе, ушло и осталась одна пустота? Да ещё этот цветок, этот
одуванчик!» Он подвёл итог: «Какая жалость! Вы ни в кого не влюблены». Почему
же он не влюблён?
Собственно говоря, если вдуматься, то между ним и Милдред
всегда стояла стена. Даже не одна, а целых три, которые к тому же стоили так
дорого. Все эти дядюшки, тётушки, двоюродные братья и сёстры, племянники и
племянницы, жившие на этих стенах, свора тараторящих обезьян, которые вечно
что-то лопочут без связи, без смысла, но громко, громко, громко! Он с самого
начала прозвал их «родственниками»:
«Как поживает дядюшка Льюис?» — «Кто?» — «А тётушка Мод?»
Когда он думал о Милдред, какой образ чаще всего вставал в
его воображении? Девочка, затерявшаяся в лесу (только в этом лесу, как ни
странно, не было деревьев) или, вернее, заблудившаяся в пустыне, где когда-то
были деревья (память о них ещё пробивалась то тут, то там), проще сказать,
Милдред в своей «говорящей» гостиной. Говорящая гостиная! Как это верно! Когда
бы он ни зашёл туда, стены разговаривали с Милдред:
«Надо что-то сделать!»
«Да, да, это необходимо!»
«Так чего же мы стоим и ничего не делаем?»
«Ну давайте делать!»
«Я так зла, что готова плеваться!»
О чём они говорят? Милдред не могла объяснить. Кто на кого
зол? Милдред не знала. Что они хотят делать? «Подожди и сам увидишь», —
говорила Милдред.
Он садился и ждал.
Шквал звуков обрушивался на него со стен. Музыка
бомбардировала его с такой силой, что ему как будто отрывало сухожилия от
костей, сворачивало челюсти и глаза у него плясали в орбитах, словно мячики.
Что-то вроде контузии. А когда это кончалось, он чувствовал себя, как человек,
которого сбросили со скалы, повертели в воздухе с быстротой центрифуги и
швырнули в водопад, и он летит, стремглав летит в пустоту — дна нет, быстрота
такая, что не задеваешь о стены… Вниз… Вниз… И ничего кругом… Пусто… Гром
стихал. Музыка умолкала.
— Ну как? — говорила Милдред. — Правда, потрясающе?
Да, это было потрясающе. Что-то совершилось, хотя люди на
стенах за это время не двинулись с места и ничего между ними не произошло. Но у
вас было такое чувство, как будто вас протащило сквозь стиральную машину или
всосало гигантским пылесосом. Вы захлёбывались от музыки, от какофонии звуков.
Весь в поту, на грани обморока Монтэг выскакивал из
гостиной. Милдред оставалась в своём кресле, и вдогонку Монтэгу снова неслись
голоса «родственников»:
«Теперь всё будет хорошо», — говорила тётушка.
«Ну, это ещё как сказать», — отвечал двоюродный братец.
«Пожалуйста, не злись».
«Кто злится?»
«Ты».
