– Я сама милиция. И закон. А у него вообще звезда
шерифа. Хочешь, покажет?
– У меня, между прочим, жена погибла. Могу я…
– Вот о жене мы бы и хотели поговорить.
– Так ведь говорили уже, – скривился он.
– Ага. Ты про записную книжку рассказывал, про охи, ахи
и вздохи, а что, кроме охов и ахов, там было?
Он вроде бы удивился, молча уставился на меня, но выражение
его глаз быстро менялось.
– Ты почему записную книжку сжег? – перешла я на
ласковый шепот.
– А чего ж мне эту дрянь хранить? Перечитывать на
ночь? – разозлился Сергей.
Я кивнула, вроде бы соглашаясь, и опять спросила:
– А может, ты просто не хотел, чтобы следователь узнал
некоторые обстоятельства ее жизни? Не про любовника, нет. Про ту давнюю
историю. И даже убийцу ее простил?
Он вновь замер, потом подался вперед, навалился грудью на
стол, торопливо налил водки в стакан, выпил, передернул плечами и закрыл глаза.
– Каково мне было узнать… – сказал он тихо. – Я
ведь любил ее, ей-богу, любил. Может, как-то не так, но я старался, а она… Кому
верить после этого, как жить?
– О жизни потом, – перебила я. – Сейчас по
делу. Что ты узнал из записной книжки? Начнешь отнекиваться…
– Да не пугай… – Он тяжело поднялся, кивнул: – Пошли на
воздух. Здесь дышать нечем.
Мы с Лукьяновым переглянулись. Он все время держался рядом с
Сергеем, было ясно: сбежать не даст.
Вышли на улицу. После душного помещения здесь показалось
холодно, я зябко поежилась. Сергей направился во двор, сел на скамейку
неподалеку от детской площадки. Я села рядом, Лукьянов привалился к дереву.
– Как узнали? – вдруг спросил Сергей. –
Впрочем, понятно… не зря, значит, вам деньги платят. Тяжело мне говорить… –
вышло у него жалко. И взгляд стал затравленным. – Вы лучше спрашивайте, я
отвечу.
– Двенадцать лет назад в городе было совершено
убийство. Девочку четырнадцати лет сначала пытали, а потом сожгли.
Он зажмурился, точно увидел все это наяву.
– Она убила, – сказал он поспешно, точно черти
гнались за ним и уже сидели на закорках.
– Кто “она”?
– Ленка с подругами. И парнем этим. Вчетвером.
– Что конкретно было в дневнике?
– Да не дневник это вовсе. Так, записывала иногда
всякую всячину. Испугалась она очень, а поделиться не с кем. Разве ж таким
поделишься? Я Ленку двенадцать лет знаю, как раз и познакомились в тот день,
когда девчушку эту хоронили. Как она ревела, взахлеб. Я-то думал, от жалости,
оказалось, от страха. Весь город в шоке был – такое сотворить. А мы на танцах встретились.
Я ее провожать пошел, конечно, заговорили об убийстве этом, тогда только о нем
и разговоров было. А она съежилась вся, как мне, говорит, девочку жалко, бедная
она бедная, и сама вся трясется. Я в нее и влюбился, потому что добрая. Если
человек чужую беду, как свою, чувствует, такой человек… не продаст, правда?
– Не знаю, – неожиданно ответил Лукьянов.
– Чего ты не знаешь? – разозлилась я.
– На вопрос ответил. Он спросил, я ответил. По мне, так
любой продаст, если выгоду усмотрит.
– Это все ваши ментовские штуки, – нахмурился
Сергей. – Привыкли с отребьем возиться. А по мне… В общем, я ее любил, и я
ей верил. А она меня обманывала, наверняка еще и смеялась, что такой дурак.
– Может, не смеялась. Может, боялась, что узнаешь да из
дома погонишь.
– Это вряд ли. Хотя боялась она здорово. Не меня,
конечно, а того, что история та наружу выйдет. Подруга ей письмо прислала.
Письма не видел, только конверт. Обратный адрес запомнил и фамилию. Удивился,
что из Красноярска письмо. Далековато… Откуда у Ленки там подруга? Спросил про
письмо, а она разозлилась ни с того ни с сего. Чего пристал, не твое, мол,
дело, школьная подруга. Не мое, так не мое. А когда по телику об убийстве
сказали, ну и фамилию тоже, я и вспомнил. Как твою подругу, говорю, зовут? Она
телик выключила и белая стала, как полотно. Молчи, говорит, молчи об этом
письме. Тут я испугался. Чувствовал, что-то страшное… расспрашивать стал. Она
только злилась. Дерганая, нервная. А потом… потом, когда убили Ленку и я
записную книжку нашел, понял…
– Что конкретно было в записной книжке? – вновь
спросила я.
– Конкретно? Да всякие мысли… Испугалась она очень.
– Чего испугалась?
– Того, что узнают. Ведь эта Вероника сюда ехала…
Понятно, что…
– Что – понятно? Лена боялась, что та будет ее
шантажировать?
– Нет, – подумав, ответил он. – Там такого не
было.
– А что было? – Теперь и Лукьянов лишился
терпения.
– Ну, что та история… не помню, как она написала… “Я
думала, что все забыто, и вот…” В таком духе, и еще про девочку эту, что она ей
снится, и каждый раз они ее опять убивают… Не помню я, – сказал он, с
мукой глядя мне в глаза.
– Не стоило тебе сжигать записную книжку, –
вздохнула я.
– Знаю. Сгоряча, в сердцах, как говорится… – Он покачал
головой, а я испугалась, что заплачет, мужские слезы для меня труднопереносимы.
– Ладно, – махнула я рукой, – сделанного не
воротишь. Иди допивай, если добрые люди тебя уже не опередили.
Лукьянов отлепился от дерева, и мы направились к машине.
– Эй! – крикнул Иванов. – Что делать-то? В
милицию идти?
Я только рукой махнула.
– Что ж, – садясь за руль, сказал Лукьянов. –
По-моему, картина ясна. Даже если мужу-рогоносцу привиделось и он прочел то,
чего и не было, дела это не меняет. Если ему привиделось, могло пригрезиться
еще кому-то.
– Угораздило же его сжечь записную книжку, – проворчала
я.
– Я бы на его месте тоже сжег. – Тот факт, что
Лукьянов был способен представить себя на его месте, приятно удивил
меня. – Прочитав дневник, он решил то же, что и мы сейчас: кто-то убивает
участников того давнего преступления, а значит, следствие заинтересуется
записной книжкой убиенной. А там описание ее измен. Кому ж такое приятно?
– Поедем к матери девочки, – кивнула я. Но с этим
нам пришлось повременить.
