— Как же тогда?
— Как, как… искать надо. Искать людей, которые нас с собой возьмут. Чтобы законно ехать, под пломбочкой.
— Конечно! — восторженно воскликнул коротышка. — Как это я забыл! Конечно, под пломбочкой! А знаете ли вы, батенька, что я когда-то в пломбиованном вагоне по всей гео мании…
— Знаю, знаю, Владимир Ильич… вы только это… потише, ладно? Потом расскажете…
На звук шагов из вагона высунулась усатая физиономия проводника. В любом другом месте его могли бы звать, как угодно, например, Петей… или Богданом, Гиви, Теймуразом, Арутюном, Джоном Доу, Чингачгуком и еще черт знает как, но здесь, в креозотовой паутине железнодорожных путей, по незапамятно давней традиции сортировочных станций и станционных сортиров, он имел право на одно и только одно имя: дядя Ваня. Он переходил в статус дяди Вани скачкообразно, немедленно после того, как, сжимая в кулаке заветную накладную, выезжал из начального пункта А в сопровождении десятка цистерн с портвейном или вермутом, или плодово-ягодным, или каким другим жидким ядом, и пребывал в означенном статусе в течение несколько дней, а если повезет, то и недель, до самого прибытия в конечный пункт Б.
Много ли есть на этом свете счастливцев, которые могут быть твердо уверены в своей нужности людям? Которые точно знают, что люди их ждут, вглядываясь из-под мозолистой руки в дымное далеко, облизывая пересохшие губы, вздыхая и обмениваясь удрученными взглядами? О которых вот уже в сто пятидесятый раз звонят на предыдущую сортировочную и умоляют отпустить, дать ему волю, поставить в состав, потому что дядя Ваня, хотя и не принадлежит никому, но нужен всем и потому подло задерживать его у себя слишком долго.
Но вот он, наконец, подъезжает к станции… поезд замедляет ход, машинист радостно гудит: еще бы, он-то знает, какое счастье везет между двадцать четвертым и двадцать вторым вагонами… и сразу в тупик, в тупик, подальше от выходного пути, а сам дядя Ваня, не доверяя гудку, орет на всю станцию, высунувшись по пояс из вагонного окошка: «А вот дядя Ваня приехал! Дядя Ваня! Дядя Ваня!»
И глядь — со всех сторон и концов уже сбегается праздничный народ, таща в авоськах пустую стеклотару, а ежели кто побогаче, то и канистры. Бегут стрелочники и башмачники, составители поездов, экспедиторы и контролеры, смазчики и сцепщики, механики и электрики. Бежит начальник станции, зам начальника станции и пом начальника станции. Летит командир летучего отряда дорожной милиции. Поспешает заведующая комнатой матери и ребенка, а за ней несутся и сами матери, поминая по матери оставшихся в комнате детей. Но не такие они дураки, эти дети, чтобы зря сидеть в комнате в такой необыкновенный момент: вон они, шкандыбают вприпрыжку, пряча от взрослых свою детскую недетскую посуду. Потому что к людям приехал праздник. Приехал дядя Ваня!
И он наливает праздника всем, щедро, но за плату, сколько просят, но с головой, поскольку обязан точно помнить расход для последующего вододолива. Ведь в конечном пункте Б ждут полных цистерн, зачем же зря обижать получателей? Наливает день, наливает второй, а следующие по ходу станции уже обрывают телефоны: отпустите дядю Ваню, ироды! Поставьте на сцепку! Будьте людьми…
— Ты дядя Ваня? — строго спросил Вовочка.
Усач улыбнулся по-грузински — широко и сердечно.
— Конечно, дорогой. Что хочет дорогой?
— А что есть?
— Портвейн есть, дорогой, двадцать шестой. Коньяк есть, дорогой.
— Кто дорогой? Я или коньяк?
— Конечно ты дорогой, дорогой. А коньяк очень вкусный. А портвейн двадцать шестой.
— Хорошо… — Вовочка немного подумал. — А скажи-ка, дядя Ваня, нет ли сейчас проводников каких на станции? Ты ведь тут всем наливаешь, должен знать.
— Почему нету? Есть. Телок везут. Вон там, костер жгут, — дядя Ваня махнул рукой. — Приходили, просили. Только дядя Ваня не наливал.
— Отчего же так?
— Денег у них нету совсем. А без денег нельзя.
— Телки-то у них хоть ничего? Красивые?
— Не видал, дорогой, врать не стану, — дядя Ваня пожал плечами. — Тебе куда наливать?
— Я куплю в посуде, — отвечал Вовочка. — Три литра вкусного и ведро двадцать шестого.
— Вах! Посуды-то у меня нет… — начал было дядя Ваня, но поперхнулся, увидев три зеленые сотенные бумажки в протянутой к нему Вовочкиной руке. — Ну, коли так… Ведро могу дать, только без крышки. Цинковое, полы мыть. Возьми, сполосни у водокачки, а я пока коньяк в банку налью.
Вовочка отрицательно помотал головой.
— Зачем споласкивать? Наливай так, вкуснее будет…
Тащить ведро досталось Вене. Портвейн вонял подворотней и пузырился: не иначе как — мутировал в результате таинственной химической реакции с цинком. Коротышка нес банку с коньяком, а Вовочка на правах ведущего шел впереди налегке.
В просвете между вагонами метнулась тень близкого костерка. Вовочка повернул туда. Одновременно пахнуло деревней, парным молоком, выпасным лугом, и Веня решил, что у него начались галлюцинации от вдыхания ядовитых портвейно-цинковых паров.
— Вовик, погоди! — он остановился и поставил ведро.
— Ну что? Ты же сам хотел быстрее…
— Дай дух перевести…
Хрустя в темноте гравием, Вовочка подошел к Вене, приблизил бледное похудевшее лицо. Его ввалившиеся глаза горели лихорадочным блеском. «Не у одного у меня крыша едет,» — подумал Веня с некоторым облегчением.
— Слышь, Вовик, — прошептал он. — А что это за телки? Проститутки из провинции? Для московских борделей? Мы с ними что, в одном вагоне поедем?
— Ага.
— Что «ага»?
— Ага, из провинции… Ага, в одном вагоне… — Вовочка странно ухмыльнулся. — И насчет борделей, наверное, тоже «ага». В Москве теперь на все любители найдутся. Хватит отдыхать, Веник, пошли.
Веня поднял ведро. Запах деревни все усиливался, затем послышалось тоскливое мычание. Никакая это не галлюцинация, доктор. И проститутки тут тоже ни при чем. Дядя Ваня и в самом деле говорил о телках, о настоящих, всамделишных телках, с хвостом и рогами. А вот что крыша у тебя, доктор, съезжает, это точно. И у Вовочки тоже, конечно, съезжает, только под существенно бо?льшим, очень крутым уклоном и намного быстрее… даже не съезжает, а слетает. Взять хоть его реакцию на венины расспросы. В другое время Вовочка наверняка помер бы со смеху, а нынче — вон, насилу ухмылку выдавил… Чертов коротышка, все из-за него. Веня покосился на темный силуэт впереди. Как-то он, вроде бы, подрос слегка, подлец… или это только кажется? Ой, едет крыша, ой, едет…
У костра на опрокинутых дощатых яшиках сидели трое: приземистая женщина неопределенного возраста в старом лыжном костюме, мосластый, весь заросший сивым волосом мужик в ватнике и плечистый, коротко стриженный молодой парень. Вовочка подошел поближе и остановился. Трепещущий свет костерка освещал его ноги. Ноги стояли крепко, носками врозь.
