Тогда тоже был праздник — День пограничника. Вечер, сумерки, конец смены. Каптерка, телефоны, переговорники, селектор. Дым табачный клубами, ленивый офицерский разговор. Лейтенант Санька Смирнов, совсем еще зеленый, только из училища, сявка, так сказать. Вовка Вознесенский, капитан, молодой, да из ранних, с большой и толстой лапой где-то наверху. И он, Егор Кромешный, тоже капитан, только без всякой лапы, своим горбом эти звездочки выслуживший, головой своей низко опущенной, задом своим высоко поднятым: имейте меня, товарищи отцы-командиры, слова не отвечу, все исполню, за что и назовусь исполнительным и ответственным. И ведь немало это: в тридцать четыре года капитан, майорство на подходе, грамот и отличий не счесть.
Вовка свое дежурство сдал, но уходить не спешил, шутил, балагурил. Бездельник Санька смотрел ему в рот, подхихикивал. Егор тоже не отставал: а как же, все-таки лапа, вдруг где чего. Потом Вовка сказал, что хорошо, мол, сидим, а подлипала Санька выразился в том смысле, что неплохо бы, и Егор с налета подтвердил, хотя на деле никогда не пил при исполнении, ну разве что чуть-чуть, ежели на троих. Тогда Вовка сказал:
— За чем дело стало?
Кинул Саньке ключи: сбегай мол, сявка, ко мне в сейф, да все не бери, одной пока хватит. И Санька убежал, радостно повизгивая, а Егор нерешительно заметил, что, вообще-то, стремно это как-то, поскольку при исполнении. А Вовка заржал и сказал, что никого не неволит, что пить будут только боевые офицеры, а зассыхи могут засыхать.
А потом вернулся Санька с поллитрой армянского, качественного, и Вовка солидно сказал, наливая:
— Не бзди, Петрович. Начальство уже все по домам сидит, бельмы самогоном наливает. Да что там начальство! Постовые на площади и те бухие. А я тебе, заметь, не самогон лью, а КВВК. Такую конину и при исполнении можно. Санька, знаешь, что такое КВВК?
Санька кивнул и поспешно оттарабанил:
— Коньяк выдержанный высокого качества… — и замер, ожидая хохмы.
— Опять дурак! — все так же солидно ответил Вовка. — Это значит «Клим Ворошилов въебенный комиссар!»
Санька, понятное дело, зашелся, чуть под стол не упал, и Егор тоже поддержал, для компании.
— Давайте, — сказал Вовка. — За нашу Советскую Родину! За День пограничника! За победу! За нашу победу!
И Егор выпил. Как за все это не выпьешь? И потом, действительно, день-то уже прошел, тихая вечерняя смена, последняя неделя мая, начальство давно разъехалось по дачам, чего бояться, не зассыха же он, в самом-то деле…
Тут-то и щелкнул на столе переговорник:
— Башня, Башня, я Пирамида. Прием.
— Дрына, Дрына, я Жопа. Прием, — передразнил Вовка.
Санька снова зашелся смехом, и Егор снова поддержал.
— Это Пастухов, с площади, — сказал он, отсмеявшись. — Который тупой.
О тупости постового Пастухова ходили легенды. Кромешный взял переговорник.
— Пирамида, я Башня. Прием.
— Башня, Башня, я Пирамида. Прием… — взволнованно повторил Пастухов.
— Пирамида, я Башня. Прием.
Пастухов робко кашлянул и повторил в третий раз.
— Башня, Башня, я Пирамида. Прием.
Пастухов тоже знал о своей тупости и боялся ее ужасно. Собственная тупость представлялась постовому Пастухову не каким-то принадлежащим ему и к тому же весьма распространенным человеческим качеством, а чем-то посторонним, огромным и угрожающим, как трактор «Кировец» с бороною на хвосте, едва не задавивший его в далеком деревенском детстве.
— Башня…
— Да слышал я, что ты Башня! Тьфу, Пирамида! — заорал капитан Кромешный, потеряв терпение. — Башня — это я! А ты — мудак, а не Башня! Понял?! Пирамида?!
Переговорник щелкнул и отключился — очевидно, вместе с самим Пастуховым.
— Кошмар, с кем работать приходится… — пожаловался Вовка, наливая по новой. — Просто кошмар. Вот и защищай с такими кретинами Пост Номер Один.
Егор Петрович раздосадовано крякнул и выпил залпом.
Переговорник включился снова. Сначала из него слышалось только неуверенное потрескивание. Видимо, переживший потрясение Пастухов тщетно пытался вспомнить, кто он.
— Ты не пугай его, Петрович, — посоветовал Вовка. — От страха он еще больше тупеет.
— Куда уж больше… — засмеялся Санька.
Кромешный взял переговорник.
— Пирамида, я Башня. Прием.
Пастухов молчал. Часто дышал в микрофон и молчал.
— Пастухов, ты меня слышишь? — проговорил Кромешный как можно мягче. — Постовой Пастухов?
— Так точно, слышу… — ответил замирающий голос.
— Значит, слышишь. Уже хорошо… — удовлетворенно отметил Егор Петрович. — Теперь посмотрим, видишь ли ты. Что ты видишь?
— Самолет…
— Что «самолет»? — зловещим шепотом произнес капитан. — Я тебя, дурака, спрашиваю, что ты видишь на вверенном тебе посту. На посту, понимаешь? А метро под землей и самолеты в небе к посту не относятся. Ты понял, Пастухов? Что ты видишь?
Пастухов молчал, только теперь даже дыхания его почти не слышалось.
— Пастухов? Ты там не умер?
— Никак нет! — отвечал Пастухов с сожалением.
— Что ты видишь, мать твоя — свиноматка?..
— Сам… сам… самолет…
Вовка и Санька уже повизгивали от смеха.
— Самолет?! — в бешенстве заорал капитан Кромешный. — Самолет?!! Мудак ты деревенский! Что ты в милиции делаешь, Пастухов? Тебе ведь только коров пасти, Пастухов! Ты, Пастухов, смотри, чтоб у тебя на площади коровы не гадили, а самолет — хрен с ним!
Он бросил трубку и, отдуваясь, протянул свой стакан помирающему от смеха капитану Вознесенскому, чтобы налил для поправки здоровья и укрепления общей веры в конечное торжество коммунизма.
Кто же мог знать, что самолет действительно был? Что сопливый девятнадцатилетний недоросль, германец-засранец, обойдя все системы ПВО и пролетев пол-России, уже благополучно приземлился на Васильевском спуске, подрулил своим ходом к Василию Блаженному и даже успел раздать несколько автографов удивленным гражданам. Автографы были гражданам, в общем, ни к чему, но, поскольку раздавались даром, то никто не отказывался.
Известие об этом из ряда вон выходящем происшествии поступило в каптерку дежурного по Красной площади капитана Кромешного Егора Петровича слишком поздно. Вернее, сказать «поступило» было бы не совсем точно. Оно, скорее, ворвалось, как шаровая молния, если только шаровая молния может носить штаны с генеральскими лампасами и визжать таким матом, какому можно научиться только в двух особенно горячих точках земного шара: на одесском Привозе и на заседаниях Генштаба. Капитан Кромешный слушал, не слыша, холодея телом, мертвея душой и уже ощущая себя постовым Пастуховым, но еще не понимая, насколько это ощущение близко к реальности его будущего бытия, к позорной реальности его разрушенной жизни, к ее руинам, осколкам, объедкам, помоям, дну.
