Возможно, я понял серьезность своего положения слишком поздно. Возможно, мне нужно было еще подростком сбежать из дому и начать новую, отдельную, пусть менее сытую, зато свою собственную жизнь. Возможно… Но я этого не сделал, упустил момент, а когда опомнился, меня уже никто не называл иначе, чем «сын Раббана».
— Кто это там идет?
— Где? А, это… это бар-Раббан, сын Раббана…
Вскоре даже сам отец перестал звать меня по имени. А почему? Неужели я заслуживал этого меньше, чем большинство его учеников? Да, мои знания не был столь серьезны и основательны, как у Шимона, способного слово в слово процитировать сотни книг и устных преданий. Я и думать не мог состязаться с блестящей изворотливостью Йоханана, находившего путь к победе в любом ученом диспуте. Я всегда был пареньком весьма средних талантов. Средних, но уж никак не идиотом. Отчего же мне выпало ходить «сыном Раббана», когда даже самых последних дураков вокруг называли по имени? Они, ничтожества, существовали сами по себе, а я — нет. Почему?
Этот вопрос бурлил во мне, как вода в серном источнике и отравлял мою жизнь, как сера отравляет воду. И тем не менее я продолжал следовать за отцом, вместо того, чтобы уйти куда подальше, где никто ничего не знает обо мне и зажить самостоятельной жизнью, взяв себе какое-нибудь хорошее, звучное новое имя. Понятно, что прежнее решительно не годилось: меня бы немедленно опознали, как сына того самого Раббана, и все немедленно закрутилось бы заново. Подумав, я остановился на имени Адам. В этом заключалась необходимая символика. У первого человека не имелось никакого прошлого, его ценность заключалась только в нем самом, без всяких папаш-раббанов, без всяких бен- и бар-… человек и все тут, нагой, как в первый день Творения.
— Кто это там идет?
— Адам.
— Адам бен-… кто?
— Бен- никто. Просто Адам, человек. Разве этого недостаточно?
— Гм… и в самом деле… Адам. Эй, Адам!
Так я думал, так представлял себе, ворочаясь бессонными ночами рядом с мирно похрапывающим отцом… но все никак не мог отважиться. Безымянная жизнь лишила меня смелости. Не зря говорят, что имя идет впереди человека. Идти впереди меня было нечему и некому. Честно говоря, я уже почти смирился… но тут появились Шимон и Йоханан.
Они все время ходили вместе, хотя трудно было представить себе более не схожих между собой людей. Шимон — среднего роста, плотный, коренастый, с квадратной физиономией, обрамленной жесткими курчавыми волосами. Тогда ему едва перевалило за тридцать, но он уже начал обильно лысеть — со лба и на макушке. Он был натуральным уродом, этот Шимон — нос картошкой, маленькие глазки под тяжелыми жабьими веками, отвислые щеки и грубый рот с толстыми растрескавшимися губами. Вся красота в этой неразлучной паре досталась Йоханану. Вот уж кто вышел на загляденье: высокий, стройный красавец, волосы длинные, прямые, густые, как у женщины; лицо чистое, овальное, кожа нежного оливкового отлива, тонкие черты, а ресницы, ресницы… а глаза… ох, какие глаза — посмотришь, не оторваться…
И разговор они вели тоже по-разному. Шимон говорил медленно, четкими твердыми предложениями, где все слова были подогнаны друг к дружке, как кирпичи, говорил, как стену строил. Казалось, что на его речи можно было стоять, словно на крепостной стене; по ней можно было бегать вприпрыжку, почти физически ощущая ее надежную, устойчивую монолитность, ее можно было легко защищать, с улыбкой наблюдая за тем, как отскакивают от нее вражеские стрелы и копья, как ломаются, падая в ров, осадные лестницы, невесомые рядом с ее нерушимой мощью. Только дурак пожелал бы себе такого противника в споре.
Йоханан же, напротив, в начале беседы обычно сидел тихо, давая оппонентам высказаться до конца, доброжелательно кивая и поощряя ласковой улыбкой все, что бы ни говорилось. Тем неожиданней выглядел его последующий ответ: резкий, язвительный и беспощадный, как атака желтого скорпиона. Если Шимон наступал медленной неотвратимой поступью тяжеловооруженной ромайской когорты, то Йоханан напоминал легкую парфянскую конницу, возникающую ниоткуда и ускользающую в никуда, оставив после себя на поле боя груду утыканных стрелами вражеских тел. Что и говорить, эти двое дополняли друг друга как нельзя лучше. Возможно, поэтому они никогда не спорили между собой. Даже до самых мелких стычек не доходило… хотя нет-нет, да и проявлялось что-то похожее на несогласие: то Шимон неожиданно прервет свое размеренное логическое построение, словно споткнувшись об насмешливый взгляд из-под пушистых Йоханановых ресниц, то вдруг Йоханан замолчит прямо посередине очередной остроумной реплики, заслышав смущенное покашливание своего безобразного товарища.
Злые языки намекали, что природа их отношений не вполне естественна. Ерунда. Да, ни тот, ни другой не интересовались женщинами… но искателям истины вообще не пристало бегать за юбками. Мы все — я имею в виду учеников Раббана — были женаты на Торе, кто больше, кто меньше, но все, до единого. И те, кто «меньше», те, кто не могли посвятить себя учению целиком, делали это вовсе не из-за того, что тереться о женские бедра приятнее, чем зубрить Закон. Просто учиться у них не очень-то получалось, вот и все. Что поделаешь, не каждый обладает талантом, быстротой восприятия и изобретательностью, как у Йоханана или бездонной памятью и ясностью ума, как у Шимона. Так что, если кто из нас и ходил украдкой к блуднице, то исключительно от отчаяния.
Потому что, разве может плотское удовольствие сравниться с тем восторгом, который возникает от прикосновения к Божественным струнам, натянутым вдоль и поперек этого прекрасного, чудесного, великолепного мира? Первое приходит и уходит, не насыщая, а наоборот, опустошая и высушивая душу; второе наполняет и просветляет, оставаясь с тобой до конца жизни, прибавляя сил мышцам и вдохновения сердцу. Как жаль, что не всем дано испытать это наслаждение! Как жаль, что большинство людей мыкаются в потемках, пребывая в наивной уверенности, что жизнь — страдание, перемежаемое лишь короткими радостями, которые и не радости вовсе, а просто чувство облегчения. Ведь эти радости действительно представляют собой всего лишь минутное освобождение от мучений: семяизвержение избавляет от мучительной похоти, еда — от мучительного голода, питье — от мучительной жажды…
Как больно жить в темноте, как страшно, как глупо! Особенно глупо в этом то, что стоит только поднять голову из канавы — и вот он, свет, и чистота, и яркий полдень, и чудная соразмерность бытия… Но нет, не хотят, не приемлют, упорствуют в косном своем страдании, любят его, цепляются за него и все оттого лишь, что не знают и знать не желают ничего иного. А чтоб не было так одиноко, они лепят себе из грязи божков, еще более несчастных и злых, чем они сами: ведь в божках, в отличие от них, нет уже ни капли божественного, даже возможности, даже намека; и молятся этим чурбанам, разбивая в кровь свои лбы, принося им в жертву своих сыновей и насаживая своих невинных дочерей на их липкие деревянные члены.
Но самое ужасное, что тем самым несчастные поганят не только себя, но и весь мир вокруг! Все мое знание не поможет мне выжить нынешним утром, как не помогло оно Шимону и Йоханану, и еще многим сынам света и учителям праведности. Нас еще слишком мало. Человеческий мир полон беспорядка и разброда, и, пока он таков, наивно ожидать, что чье-то счастье будет по-настоящему прочным. Шимон любил сравнивать человечество с морем. Помню, однажды полумертвый от горя человек пришел к нему жаловаться на несправедливость:
