— Ара, ара! — выкрикнул из зала паренек с зырянским носиком.
— Ара, — послушно повторил Ходырев.
— Ара! Ара! — передразнил кавказец. — Вы кто? Грузины?
— Почему грузины? — удивился судья.
— Они всегда говорят: ара, ара! «Нет» по-ихнему. Упрямая нация! Что им ни скажешь, ни с чем не соглашаются.
— Такие люди есть в каждом народе. Национальность тут ни при чем, — осадила его Ида Лазаревна.
— Значит, без хохолка? — уточнил кавказец у Ходырева.
— Без.
— Э-э, дорогая птица!
— Хохлатые дешевле? — заинтересовался судья.
— Спрашиваете! Предлагаю направить комиссию на квартиру к свидетелю Лушникову. Если попугай есть, надо разобраться, на какие средства куплен, а если нет — наложить на подсудимого двойное наказание. У хана Аммалата был такой закон.
— Ссылки на законы свергнутых правительств запрещаются, — напомнила Ида Лазаревна.
— Ей-богу, барышня, обрезь только и брал! — благодарно взглянув на нее, сказал Ходырев.
— Обрезки, между прочим, сшивают, — с места заметил Свечников. — Вон в пушечном заводе половина станков простаивает из-за этих ремней.
— Упряжь, поди, тоже нужна, — снова впутался младший Ходырев.
Судья велел ему замолчать и сказать спасибо, что дело его отца разбирает народный суд, а не военно-транспортный трибунал. Мастерские-то паровозоремонтные!
— Спасибо, спасибо вам! Век не забудем! — кланяясь и всхлипывая, заговорила баба с младенцем на руках, который вдруг зашелся в истошном вопле.
— Чего ты у него титьку отняла? — спросил кавказец. Свечников не выдержал и встал:
— Товарищ судья, могу я выступить?
— Нет, не можете.
— Почему? Он имеет право! — вмешалась Ида Лазаревна. — По декрету о народном суде в слушании дела могут принять участие один защитник и один обвинитель из числа присутствующих на заседании.
— Это письмо, — сказал Свечников, вынимая из-за пазухи сложенный треугольником тетрадный листок, — на днях поступило к нам в редакцию из Кунгурского уезда. Разрешите зачитать?
Письмо он прихватил с собой, узнав по телефону, какое именно дело первым будет рассматриваться после обеда.
— Свечников, из газеты «Власть труда», — подсказала судье Ида Лазаревна.
Тот тяжело вздохнул и придвинул к себе какую-то бумагу.
— Вы обвинитель или защитник? Как вас в протокол вписывать?
— Позвольте, я сперва зачитаю…
«В декабре одна тысяча девятьсот восемнадцатого года, — начал Свечников, — при эвакуации красных войск со станции Буртым был выброшен кем-то из вагона маховик с валом кривошипа от двигателя внутреннего сгорания. Прошло полтора года, недавно поехали с женой в копторг и увидели: полтора года прошло, а маховик с валом кривошипа лежит, как лежал, на станции Буртым, когда в республике кругом нужда. Муки нет, мыла нет, машина где-то стоит в бездействии, а маховик лежит.
С комприветом Семен Кутьев».
— И что? — не понял судья.
— А то, что паровозов нет, значит, и муки не будет. Из Сибири мы хлеб вывезти не можем, потому что в паровозоремонтных мастерских станки стоят из-за отсутствия приводных ремней. Из них, видите ли, вожжей понаделали. Дикари мы, что ли?
Опять, надрывая душу, заверещал ходыревский младенец. Сзади сказали:
— Не щипи ты его, бога ради! Не щипи! Дожидаться приговора Свечников не стал. Это дело для него уже не представляло интереса, и до начала следующего он вышел на улицу покурить.
Отсюда, с горы, просматривалась вся центральная часть города. В царство злата бедный вход, — написал о нем сто лет назад поэт Вяземский, из которого местные интеллигенты одну только эту цитату и знали. Имелось в виду, что город стоит у порога Уральских гор с их несметными богатствами, но сам остается нищим.
Через пять минут появилась Ида Лазаревна.
— Дали два года общественно-принудительных работ с высылкой из города, — доложила она. — Твое выступление внесли в протокол как речь обвинителя.
— А если бы я не выступил?
— Было бы то же самое, но без высылки.
Прикуривая от подставленной Свечниковым папиросы, Ида Лазаревна другой рукой взяла его за запястье и не отпустила после того, как вдохнула и выдохнула дым.
— Коля, — попросила она, — можешь объяснить мне, что происходит?
— Ничего. Просто нет смысла продолжать наши отношения.
— Если это из-за гомаранизма, то я принадлежу к его левому крылу, а оно смыкается с лантизмом. Ты же признаешь лантизм!
— С оговорками.
— Но сам Ланти тебе импонирует?
Эжен Ланти был парижский столяр, во время войны служил санитаром на Западном фронте и вынес оттуда твердое убеждение в том, что патриотизм — единственная современная религия, которая требует человеческих жертв. Через этот тезис он и пришел к эсперантизму.
— Импонирует, — признал Свечников.
— Но ведь Ланти с его безнационализмом полностью сформировался под влиянием идей Ниа Майстро.
Это значило «Наш Учитель», причем оба слова следовало писать с заглавной буквы. Называть Заменгофа по фамилии, даже с прибавлением титула доктор, у гомаранистов считалось неприличным. Лишь в тех случаях, когда они хотели подчеркнуть единство эспер-движения, его звание усекалось до просто «учителя» — Ла Майстро.
— Надеюсь, ты это сознаешь? — с нажимом спросила Ида Лазаревна.
— Сознаю.
— Тогда, извини, одно из двух. Или твое неприятие левого гомаранизма просто недоразумение, или оно с эспер-движением вообще никак не связано.
— Что ты имеешь в виду?
— Нет, чтобы сказать прямо, что я тебе надоела! Подводишь идейную базу под свою мужскую физиологию. Фу, гадость! — отшвырнула она недокуренную папиросу.
Папиросы действительно были плохие, при затяжке бумага не прогорала вместе с табаком, а желтела и витыми струпьями сворачивалась на ветру, как ногти у китайской красавицы.
Над ними летел тополиный пух, Кама лежала внизу серая, пустынная. Одинокий буксирчик тащился вверх по течению. Дым из его трубы круто сносило назад северным волногоном.
На излучине, прибитые к песчаному островку напротив кирпично-черных цехов пушечного завода, видны были обгорелые остовы пароходов и барж, ближе тянулись вымершие причалы со сломанными перилами и щербатыми сходнями. Вдоль берега темнела вереница плотов, на них копошились люди с баграми. Шла заготовка дров для городских учреждений. На эту работу направляли беженцев, которые начали возвращаться из Сибири после разгрома Колчака. Решением губисполкома каждый мужчина должен был заготовить по пять кубов, каждая женщина — по два с половиной. Выполнившие эту норму или купившие справку о ее выполнении получали документы на жительство, которые, конечно, тоже можно было купить, но дороже, чем стоила такая справка. Платили иногда деньгами, чаще продуктами, но самой твердой валютой считались две вещи — презервативы и рыболовные крючки.
