— Да. Он заходил ко мне и увидел.
— Вы же его за что-то не любите. Зачем он к вам приходил? Какие у вас дела?
— Об этом я говорить не желаю.
— Хорошо… Но скажите, у вас есть основания кого-то бояться?
— Не знаю, но мне страшно.
— И чтобы нагнать на себя пущего страху, вы решили лечь в… Я не в силах больше выговаривать это слово!
— Еще мне почему-то неодолимо захотелось почувствовать, каково ему там лежать. Я заткнула уши, закрыла глаза... Moжет быть, я схожу с ума, не знаю, но в эти минуты я действительно чувствовала себя не собой, а… Этого не передать, вы все равно не поймете.
— Шарлотта Генриховна, — сочувственно помолчав, заговорил Иван Дмитриевич, — я сыщик, а не врач, и хочу понять другое. Я вам как на духу признался, кто подсказал мне мысль о том, что Яков Семенович жив. Будьте же и вы со мной откровенны. Вам кажется, что ваш муж наложил на себя руки, чтобы не лишать вас и Оленьку средств к существованию. Я верю вашей искренности, но я сильно сомневаюсь, что вы сами до этого додумались. Насколько я вас знаю, вы не сильны в законах. Нужно быть совершенно другим человеком, дабы под таким странным углом увидеть смерть Якова Семеновича. Эта идея о самоубийстве во имя вашего с Оленькой благополучия, — кто вас натолкнул на нее? Только честно. Не барон Нейгардт?
— Барон лишь высказал такое предположение, он ни на чем не настаивал. Он сам не был уверен, что прав, но я сердцем почувствовала: так оно и есть. Яков изменял мне, и все же я знаю — по-настоящему он любил одну меня.
— Допустим, Марфы Никитичны нет в живых. Но неужели вам не приходило в голову, что в случае смерти вашего мужа закон будет на стороне Семена Семеновича, а никак не Оленьки? Наследство достанется ему, а не вам.
— Я об этом не подумала.
— И еще несколько вопросов…
— Только не сейчас. Уже ночь, и у меня болит голова.
— Но дело не терпит отлагательств!
— Пожалейте меня! — взмолилась она. — Идите, дайте мне побыть одной.
— Я никуда не уйду, пока вы не ответите.
Она смирилась:
— Хорошо, спрашивайте.
— Час или полтора назад я слышал в подъезде чей-то крик. Это не у вас?
— Я ничего не слыхала.
— Почему вы не открыли на мой звонок?
— Так это вы звонили?
— А вы думали кто?
— Не знаю. Мне стало страшно.
— Что за дама была у вас приблизительно в то же время?
— Моя племянница.
— Лиза или Катя?
— Все-то вы знаете… Лиза, старшая.
— Зачем она приезжала?
— Взять что-нибудь на память о бабушке.
— И она, значит, убеждена в ее смерти? Или это вы ее убедили?
— Мы все счастливы были бы ошибиться. Даже я, хотя мои отношения со свекровью были далеки от идиллии, — сказала Шарлотта Генриховна, так бережно разглаживая на столе скатерть, что Иван Дмитриевич окончательно утвердился в своей догадке: скатерть та самая.
— Любопытно, — спросил он, — что из вещей Марфы Никитичны выбрала Лиза?
— Понятия не имею. Она прошла в ее комнату без меня.
— А потом вы послали Евлампия проводить ее?
— Да.
— И последний вопрос… Вам знакома эта вещица?
Всякий раз, когда жетончик выныривал из кармана, казалось, что кто-то невидимый шепчет на ухо: ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА.
Шарлотта Генриховна покачала головой:
— Первый раз вижу.
Она встала, Иван Дмитриевич тоже поднялся. Вышли в коридор. В полутьме он нежно, как любовник, прикоснулся к ее плечу.
— Если можете, простите меня за вторжение и за все, что я сдуру вам наговорил.
— Бог простит… Стойте! Куда вы?
— Я, с вашего позволения, пойду через черный вход, — сказал Иван Дмитриевич. — У меня там цилиндр остался.
Возле парадного стоял Зайцев.
— О, Иван Дмитриевич! — обрадовался он. — Все гуляете?
— Да и вам, я смотрю, не спится.
— Рад бы, но жена с дочерьми поехала к тестю, и до сих пор нет их. Тревожно, знаете. Извозчики нынче те еще! Завезут в темный угол, разденут, а то и зарежут. Сколько угодно таких историй, не мне вам рассказывать. На днях только был случай. Просто мороз по коже…
— Извините, я очень устал. Спокойной ночи.
Не успел Иван Дмитриевич подняться до второго этажа, как тот же самый, хоть и утративший часть былой силы вопль, о котором он спрашивал у Шарлотты Генриховны, опять разодрал уши и сердце. В два прыжка он влетел к себе на площадку. Как же раньше-то не понял! Кричали в его собственной квартире. Это был голос Ванечки, уже не так страшно, как в прошлый раз, искаженный недетской мукой, узнаваемый. Подскочив к двери, Иван Дмитриевич услышал, как бессловесный крик переходит в плач, слабеет, обрастает словами.
— Я не могу, маменька, — причитал сын. — Я не могу так спать! Я не буду так спать! Я так не усну-у… Ой, маменька, маменька, не надо! О-ой!
Иван Дмитриевич почувствовал, как у него зажигается за грудиной от жалости к сыну и ненависти к жене. Опасное чувство, не надо бы давать ему воли. Он закрыл глаза и начал считать до десяти, чтобы успокоиться. В таком состоянии праведный суд вершить невозможно. Спокойствие — вот основа справедливости.
— Спи, паршивец! — кричала жена.
Ванечка, захлебываясь рыданиями, стонал и бормотал что-то невразумительное. Смысл был тот, что есть где-то нечто, без чего он спать не может, но он не знает где.
«Один, два, три, четыре», — с закрытыми глазами стоически считал Иван Дмитриевич.
В общем-то подобные сцены повторялись чуть ли не ежевечерне, но редко достигали такого накала. Едва сын ложился в постель, как начиналось: то пить, то писать, то спой песенку, то принеси солдатика, я с ним буду спать, да не этого, этот нерусский, а мне нужно русского, и не с трубой, а с барабаном. Такая канитель тянулась иногда часа полтора, и жену можно было только пожалеть. Тем не менее всякий раз, когда доходило до скандала, Иван Дмитриевич сердился на нее, а не на сына.
«Четыре», — повторил он, чувствуя, что начинает частить, и сбавляя темп. Бедный Ванечка! Что же это могло случиться, если он до сих пор не спит? Или всему виной, что отца за полночь нет дома? В одинокие вечера жена так бурно ласкала Ванечку, так заботилась о нем, что могла довести его до исступления, плача, бессонницы, расстройства желудка. Нервный мальчик! А она-то хороша!
Иван Дмитриевич галопом отмахал последние цифры и открыл глаза. За ключом не полез, все равно они не спят. Потянулся к звонку и… Увидел? Нет, скорее, зацепил мимолетным взглядом и зажмурился в тщетной надежде, что померещилось. Но, конечно, через секунду посмотрел в упор, бесстрашно. Это была не галлюцинация, знакомый желтый кружочек взирал на него бессонным всевидящим оком. Точно такой же, найденный рядом с мертвым телом Якова Семеновича, лежал в кармане. Иван Дмитриевич торопливо отыскал его там в табачной пыли, ощупал похолодевшими пальцами.
