— Предупреждаю, — сказала она, — если вы вздумаете скрыться через черный вход, я стану кричать… Ну?
— Есть детская сказочка, Шарлотта Генриховна, мой Ванечка ее очень любит. В одном черном-пречерном городе была черная-пречерная улица. Ну и так далее: черный дом, черная комната, в комнате — гроб. И в этом черном-пречерном гробу…
— Прекратите!
— …лежала тухлая-претухлая селедка, — невозмутимо закончил Иван Дмитриевич.
— Негодяй…
— Такова сказочка. У меня и в мыслях не было намекать на вашу внешность. Я знаю, для женщины нет большего оскорбления, чем когда ее сравнивают с какой-нибудь рыбой. С селедкой… или, например, с воблой.
— Я и не подозревала, какой вы, оказывается, негодяй, — прошипела она.
До этой минуты Иван Дмитриевич еще не вполне был уверен, что именно ее, Шарлотту Генриховну, он видел встающей из гроба, но теперь никаких сомнений не оставалось. Теперь нетрудно было восстановить ход событий: она лежала в домовине, приготовленной для Якова Семеновича, и, когда кто-то вошел в комнату, приняла вошедшего за мужа. Тут с улицы явился Евлампий…
— Будьте надежны, я вам не прощу, — прошептала вдова.
— Простите, но любопытно было бы знать: вы всегда спите в гробу? — поинтересовался Иван Дмитриевич.
Сказал, и смутное воспоминание, пробужденное ритмом этой фразы, царапнуло память. Ну да, конечно! Воскресным днем в лесу Яков Семенович точно так же спросил его: «Вы всегда ходите по грибы с птичьей клеткой?»
— Или только сегодня что-то помешало вам лечь в вашей постели?
Она молчала.
— Может быть, клопы?
— Негодяй, — кусая губы, повторила Шарлотта Генриховна.
— Говорят, жили раньше великие схимники, такие праведные мужи, которые все ночи проводили не иначе как в гробу, дабы проникнуться тщетой всего сущего во плоти. Но мы ведь как думаем? То в старину! А нынче на дворе век пара, прогресса. Ан нет! Не перевелись еще истинные подвижницы и в наше время… Вы разрешите мне поделиться своим открытием с соседями? С Гнеточкиным, Зайцевым. На их жен тоже, я полагаю, это произведет сильнейшее впечатление. Они-то обжоры, лакомки, на перинах спать привыкли. Вы не передумали звать соседей? Они добрые люди и будут приятно удивлены, обнаружив, что гроб, предназначенный для Якова Семеновича… пуст!
— Пуст? — с искренним непониманием переспросила Шарлотта Генриховна.
— Но не могли же вы с мужем поместиться там вдвоем!
— Боже мой, боже мой! — Она расхохоталась. — Пуст! Если бы так!
— А разве нет?
— Так вот вы что искали! Думаете, Яков жив? Ха-ха-ха… Пуст!
— Но я своими ушами слышал, как вы его звали. Вы кричали: Яша, Яша!
— Ха-ха-ха-а-а…
Ее смех перешел в истерику. Иван Дмитриевич бросился в угол, где стояли ведра с водой. Вначале она отталкивала его руку, вода плескалась на платье, на пол. Пустой ковшик повис в ее бессильно опущенной руке, выскользнул, зазвенел на полу.
— Шарлотта Генриховна…
— Я глупая истеричная баба, — сказала она. — Но что поделаешь? Мне все равно кажется, что я слышу его голос, шаги. Он словно бы где-то рядом… А вы решили, что Яша инсценировал свою смерть и я прячу его в квартире? Хотела бы я знать, кто навел вас на эту мысль. Не старший братец?
— Да, — признался Иван Дмитриевич.
— На него похоже. Он вечно подозревал Яшу в каких-то интригах… Идемте!
В коридоре она толкнула зажатую между шкафами, пропущенную Иваном Дмитриевичем укромную дверь. Вошли в комнату, он увидел стол, на котором лежал в своей домовине Яков Семенович — мертвый, строгий, с иссиня-желтым лицом. Свечка теплилась в его сложенных на груди пальцах, пахло ладаном и едва уловимо — тлением. Горели лампады, тени смешивались на потолке. С минуту Иван Дмитриевич молча стоял над покойным, затем наклонился, прошептав:
— Прости меня…
И покаянно поцеловал его в твердый и холодный, как глина, бескровный лоб.
— Просто есть два гроба, — сказала Шарлотта Генриховна, когда они перешли в гостиную. — Вначале привезли другой, но он вышел не по мерке. Завтра гробовщик его заберет.
— Я все-таки не понимаю, как вы решились улечься в нем, — сказал Иван Дмитриевич.
Она ответила поговоркой:
— Думай о смерти, а гроб всякому готов… Моя свекровь, как видно, не зря повторяла эту присказку в последнее время.
— Вы по-прежнему считаете, что Марфы Никитичны уже нет в живых?
— Иначе Яков не покончил бы с собой.
— На этом вы тоже продолжаете настаивать?
— Да.
— У него что, не было никаких врагов?
— Кроме меня. Но я его любила.
— Еще раз простите, мне самому неловко спрашивать. Но мужья тех женщин, с которыми он вам изменял… Они не могли ему отомстить?
— Нет, не могли.
— Почему?
— А вы могли бы?
— Я? — удивился Иван Дмитриевич. — Вполне.
— Поэтому жена вам не изменяет. Если мужчина способен отомстить, женщина не станет изменять такому мужчине. Я, например, тоже никогда не изменяла мужу.
— А какие у вас отношения с бароном Нейгардтом?
— У меня — соседские, у Якова были деловые. Кроме того, он обещал помочь мне распорядиться наследством. Там столько формальностей.
— Давайте вернемся к тому, с чего начали. Вы говорите: думай о смерти, а гроб всякому готов. Мудро, не отрицаю. Но ваша свекровь прибегала к этой мудрости, так сказать, символически. Естественно в ее возрасте. А молодой красивой женщине, — честным голосом сказал Иван Дмитриевич, заглаживая недавнее сравнение Шарлотты Генриховны с селедкой, — пусть даже потерявшей мужа, так же естественно отгонять от себя мысли о смерти. К тому же у вас есть дочь. Странная, согласитесь, идея: полежать во всамделишном гробу.
— Это как пропасть, — шепотом ответила она. — Стоишь на краю, и тянет прыгнуть вниз. Дьявол нашептывает: не разобьешься, не разобьешься.
— И вы прыгнули?
— Как видите.
— Дьявол, он, конечно, силен, но надо же и голову иметь на плечах.
— Вам этого не понять.
— Вы объясните, — попросил Иван Дмитриевич. — Я попытаюсь.
Она подняла на него сухие глаза.
— Мне кажется… Мне кажется, я скоро умру.
— Откуда такие мрачные мысли?
— Если гроб не по мерке, будет в доме еще покойник.
— Гнеточкин вам сказал? — догадался Иван Дмитриевич.
