— Эти свойства характера не мешали ему в торговых делах? — спросил Иван Дмитриевич.
— Напротив, ему помогало воображение, развитое в детстве одиночеством.
— Его фантазия часто была двигателем наших с ним предприятий, — подтвердил барон.
— Сегодня ночью я сидела над гробом одна, молилась, вдруг слышу его голос: «Лотточка, не мучай себя, иди спать…» Он при жизни заботился обо мне и после смерти остался таким же. Я послушалась, легла, а уснуть не могу. Тогда он опять откуда-то говорит мне: «Возьми, Лотточка, наши венчальные свечи…» Вы, барон, видали, они у нас на божнице стоят за иконами. Это наша семейная святыня. Свекровь много раз пыталась их оттуда убрать, но Яшенька не давал. Он даже Олюшке наказывал, что вот, мол, мы с мамой умрем, а ты их береги, они и тебе принесут счастье, как нам с мамой.
О том, где и при каких обстоятельствах был убит ее супруг, Шарлотта Генриховна не только не говорила, но словно бы и не думала. Более того, предполагалось, что и слушатели об этом забыли, как о факте несущественном. Кровать с зеркальными стенками была запретной темой. Иван Дмитриевич решил пока что не нарушать табу, наложенное вдовой на само слово «Аркадия».
— Я забралась на стул, — тихо говорила она, глядя в одну точку, — взяла эти свечи, и стоило мне к ним притронуться, как возникло ощущение, что я прикасаюсь не к воску, а к человеческому телу. Я вскрикнула, но через секунду поняла: нет, это уже не свечи, это пальцы моего Яшеньки. Холодные…
— Вы чувствовали только его пальцы? — перебил Иван Дмитриевич. — Или и ладонь тоже?
— Да, была и ладонь…
— Какая?
— Холодная. Запредельно холодная…
— Я имею в виду, правая или левая?
Очнувшись, вдова взглянула на него с раздражением:
— Не все ли вам равно? Я не поняла, какая именно.
— А могли бы понять, потому что на правой руке Якова Семеновича был след ожога.
— Вы правы, — признала она, — я совсем забыла. Действительно, незадолго до смерти Яша случайно обварился кипятком, но когда той ночью он брал меня за руку, я ничего не почувствовала. Значит, это была левая рука.
— Каким образом он обварился? Вы видели? — не отставал Иван Дмитриевич.
— Нет, это произошло без меня.
— А кто накладывал ему повязку?
— Марфа Никитична… В чем, собственно, дело?
— Все, что с Яковом Семеновичем происходило в последнее время, способно пролить свет на тайну его смерти.
— Наверное, сама же Марфа Никитична его и обварила, — подумав, сказала вдова. — Она такая.
— Хорошо-хорошо. Продолжайте.
— Легко сказать. На чем я остановилась?
— Вы поняли, что это уже не свечи, а пальцы Якова Семеновича, — подсказал барон.
— Да-да, пальцы… Холодные, запредельно холодные, но родные. Было чувство, будто не я их держу, а они держат меня за руку. Я чувствовала, как он помог мне сойти на пол, затем повел к нашей супружеской постели, уложил, положил мне руку на грудь, и я в то же мгновение уснула.
— Надо было, — сказал Иван Дмитриевич, — воспользоваться моментом и спросить у него, кто его убил. Он мог бы ответить, пока не отпели.
— А после отпевания уже не может? — заинтересовался Нейгардт.
— После отпевания мертвым запрещено вмешиваться в наши дела.
— Зачем спрашивать? — мерзлым голосом сказала Шарлотта Генриховна. — Я и так знаю.
Барон взял ее за руку:
— Шарлотта, дорогая, о чем вы?
— Да, знаю.
— И можете назвать имя убийцы? — спросил Иван Дмитриевич.
— Для того, господин Путилин, я вас и позвала.
— Меня сюда никто не звал. Я пришел сам.
— Вы просто не поняли, что явились по моему зову. Я позвала вас через печку.
— Понятно, — кивнул Иван Дмитриевич.
Он с детства знал этот способ, но барон вырос в таких местах, где его не применяли, и забеспокоился:
— Через печку? Шарлотта…
— Да, я открыла заслонку и произнесла в огонь имя господина Путилина. Моя свекровь так делала, когда хотела кого-нибудь видеть у себя. У меня, правда, редко получается, но сегодня вышло.
— Вы хотели назвать имя убийцы, — напомнил Иван Дмитриевич.
— Вначале вы оба должны поклясться, что сохраните его в тайне.
— Даю слово, — сказал барон.
Но Иван Дмитриевич покачал головой:
— Я человек казенный, нельзя мне давать такие обещания. Если я соглашусь, то не смогу арестовать преступника.
— У вас в том не будет надобности.
— Сударыня, что вы этим хотите сказать?
— Его не нужно арестовывать… Он умер.
От неожиданности Иван Дмитриевич зябко передернул плечами. Совсем как Ванечка, когда ему хочется пи-пи. Неужели предсказание Зеленского так скоро сбылось и Ликаон уже мертв?
— Хорошо, — согласился он, — в таком случае обещаю молчать.
Однако теперь Шарлотта Генриховна выдвинула новое условие:
— Целуйте крест.
На всякий случай Иван Дмитриевич все же слукавил. Вытянув из-под воротника нательный крестик, укрыл его в ладони и приложился к нему не губами, а носом. Эта древняя хитрость позволяла надеяться, что, если по долгу службы придется переступить присягу, в небесной канцелярии ему будет сделано снисхождение. Крестик вновь скользнул под рубаху, и откуда-то из прапамяти всплыло: «А кто нарушит крестное целование, на того Бог и крестное целование, и мор, и глад, и огнь, и меч…»
— И вы, барон, целуйте крест, — велела Шарлотта Генриховна.
— Я лютеранского исповедания.
— Значит, на Библии клянитесь.
Она принесла Священное Писание в столь неодобряемом Марфой Никитичной синодальном переводе, открыла первую страницу Евангелия от Иоанна. Нейгардт встал, возложил левую ладонь на стих «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», поднял вверх два пальца правой руки и поклялся сохранить услышанное в тайне.
Церемония была закончена, все трое опять заняли места за столом. Шарлотта Генриховна глубоко вздохнула. Никто ее не торопил, но в итоге было сказано приблизительно то, что Иван Дмитриевич и ожидал услышать от нее еще до начала всей этой пышной интриги, которая даже его ввела в заблуждение своей изощренностью.
— Яков Семенович сам убил себя, — сообщила вдова без дальнейших затей.
При таких словах Иван Дмитриевич испытал разочарование, но не настолько сильное, чтобы не заметить: они же почемуто заставили барона оживиться.
