Спорить мне было лень. В то время я даже помыслить не мог, в какой кровавый кошмар выльется эта мистерия.
Глава 4
Казнь обезьяны
18
Утром, еще в полусне, в постели, Иван Дмитриевич вспомнил своего вчерашнего преследователя и понял наконец, откуда знакома ему эта бледная, будто мукой натертая харя с мстительно съехавшим вниз и вбок углом рта, как бывает после кровоизлияния в мозг. Именно так, этими самыми словами в «Загадке медного дьявола» описывался один из членов Священной дружины — тот, у кого маска упала на пол, когда гадалку вели в комнату со статуей Бафомета.
За завтраком Иван Дмитриевич без аппетита съел свой любимый творог со сметаной, усадил Ванечку дописывать сочинение, слегка повздорил с женой из-за того, что отказался пить полезный для желудка травяной чай вместо настоящего, но избежал большого скандала, вовремя согласившись взять с собой зонт. Этот зонтик жена ему навязывала в любую погоду и с такой страстью, словно тут был вопрос его жизни и смерти, чего он по глупости своей не понимал.
— Ванечка уверен, что я не пустил его в гимназию из-за ненаписанного сочинения. Пожалуйста, ничего ему не говори, — предупредил Иван Дмитриевич.
— Я не такая дура, как ты думаешь, — ответила жена, закрывая за ним дверь.
Он услышал, как дважды повернулся ключ в замке, как загремел засов и зазвенела цепочка, и лишь затем стал спускаться по лестнице.
Полицейский экипаж стоял у подъезда.
— Я прогуляюсь. Поезжай без меня, — сказал Иван Дмитриевич кучеру.
Было солнечно и сухо. Закинув на сиденье зонт, он пошел пешком и минут через десять, обернувшись, увидел: идет, гад, на той же безопасной дистанции, что и вчера. При утреннем свете асимметричность его черт не так бросалась в глаза, но лицо по-прежнему было мертвенно-белым, как после обморока. Зато в его повадках появилось кое-что новенькое. Когда Иван Дмитриевич обернулся, он даже попытки не сделал уклониться от его взгляда. Понимал, значит, что бесполезно, одного раза достаточно, чтобы навсегда запомнить такую рожу. Этот малый лишь замедлил шаги и вынул руки из карманов, на всякий случай приготовившись к бегству. Гоняться за ним не имело смысла. Проще было заманить его поближе к Сыскному отделению, там ребята живо с ним разберутся.
Больше за всю дорогу Иван Дмитриевич головы не повернул, но за квартал до цели решил все-таки удостовериться, что проклятый филер все еще тут, на хвосте. Оглянулся, и как раз в этот момент, прячась за спинами прохожих, косорылый сделал рукой неприметный жест, обращенный куда-то в сторону. Жест был характерный, отточенный многократным употреблением. В качестве условного сигнала он мог означать единственное: бери на себя. То есть, как понял Иван Дмитриевич, дальнейшее наблюдение за ним перепоручалось кому-то другому, кто находился поблизости, но кого он не знал в лицо. Сейчас, на людной улице, вычислить этого подлипалу было задачей практически безнадежной. Он плюнул и больше уже не оборачивался.
На службе дожидалось письмо из канцелярии обер-прокурора Святейшего Синода. Нельзя было не восхититься, как там у них поставлено дело — вчера запросил, вчера же и ответили. Иван Дмитриевич распечатал конверт, пробежал длинный первый абзац и несколько умерил свои восторги. Пока что все это были общие слова: да, Синод располагает сведениями о секте «михайловцев» (само название неизвестно), хотя крайне скудными. Складывалось впечатление, что вопросы Ивана Дмитриевича стали для автора письма главным источником информации. С той лишь разницей, что здесь они повторялись в виде осторожных допущений.
Затем, правда, появилось нечто новое. Честно признавшись, что не может сказать ничего определенного о принципах организации этой секты, местах ее распространения, руководителях, числе совращенных и сочувствующих, автор письма переходил к проблемам не менее важным, но более отвлеченным.
«Представляется вероятным, — сообщал он, — что к этой секте, прежде вербовавшей своих адептов исключительно в простонародной среде, примкнули теперь и выходцы из полуобразованных слоев общества, склонные к грубому мистицизму манихейского толка. Характернейшей его чертой является неоправданное преувеличение той роли, какую будто бы играет дьявол в современной жизни по сравнению с предшествующими эпохами. Соответственно преувеличивают эти люди и значение Св. Архангела Михаила как самого грозного и едва ли не единственного его противника. Последний в их понимании есть не просто „шестокрылатых первый князь“ и архистратиг небесного воинства, но как бы диктатор, которому в нынешние смутные времена Св.Троица вручила всю полноту власти над миром, наделив его неограниченными полномочиями. Умеренное крыло „михайловцев“ считает эту меру вынужденной и временной, но радикалы договариваются до того, что в таком качестве он пребудет вовеки. Те и другие, впрочем, придерживаются мнения, что на Страшном Суде, чей срок уже близок, судить нас будет якобы не Иисус Христос, Сын Божий, а опять же Св. Архангел Михаил, тогда как в действительности он будет лишь представлять нас Всевышнему. Такой взгляд, популярный во многих радикальных учениях, обусловлен типичным для людей полуобразованных стремлением примирить то, что им, в отличие от лиц менее или, напротив, более искушенных в этих вопросах, кажется непримиримым. А именно, изначально присущее Господу нашему, Иисусу Христу, милосердие и Его же нелицеприятную суровость верховного судьи. Данное заблуждение, как и вся вообще деятельность „михайловцев“, опирается на ряд превратно толкуемых мест из Священного Писания, в частности на содержащееся в Ветхом Завете, в Книге Св. Пророка Даниила, XII, ст.1, пророчество о Михаиле, Князе Великом…» Здесь же приводился указанный стих:
«И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа твоего; и наступит время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени; но спасутся в это время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в книге».
Иван Дмитриевич еще дважды перечитал пророчество Даниила. Обращали на себя внимание слова о «времени тяжком, какого не бывало с тех пор, как существуют люди». При желании тут можно было усмотреть намек на нынешнюю ситуацию в России, как она аттестовалась в «Загадке медного дьявола», — «полный упадок нравов и тираническая власть золотого тельца».
Еще любопытнее показался заключительный пассаж: «Но спасутся в это время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в книге».
В какой книге? Если члены Священной дружины считали себя «народом» Михаила, эти слова они могли истолкорать следующим образом: спасение обеспечено им при условии, что кто-то напишет про них книжку.
Иван Дмитриевич достал письмо, найденное в столе у Каменского. Он уже помнил его наизусть, но все-таки глазами прочел первую фразу: «Некоторое время назад мы приоткрыли перед Вами завесу тайны, скрывающей деятельность нашего братства». Не это ли имел в виду Каменский, когда говорил Тургеневу, что сюжет последней повести о Путилове был ему кем-то подсказан? Очевидно, «михайловцы», как «люди полуобразованные», на досуге зачитывались творениями Н. Доброго, видели в нем величайший талант и, узнав, кому принадлежит этот псевдоним, проинформировали Каменского о своем «братстве» в надежде найти себя «записанными в книге», которую на Страшном суде прочтет архангел Михаил. С них станется! Гайпель верно подметил: если им взбрело на ум истреблять служителей сатаны серебряными пулями, ума у них не палата.
