— А в каких отношениях вы или ваш муж состояли с господином Зайцевым Алексеем Афанасьевичем?
— Впервые слышу это имя. Кто он такой?
Вместо ответа Иван Дмитриевич вынул из кармана револьвер. Вдова отшатнулась, но он придержал ее за локоть:
— Не пугайтесь… Я нашел его рядом с телом вашего мужа, а он, по словам Зиночки, имел револьвер. Не этот?
— У него был револьвер? Никогда не знала.
— Если это его револьвер, значит, он покончил с собой.
— Понимаю, — усмехнулась вдова, — для вас это самый удобный вариант. Но у него не было причин для самоубийства.
— А враги у него были?
— Литературные критики. Эта мразь предпочитает лить не кровь, а чернила.
— И никто его в последнее время не преследовал? Не присылал каких-нибудь писем с угрозами?
— Мне, по крайней мере, ни о чем таком не известно.
— Послушайте, — вспылил Иван Дмитриевич, — вы же самый близкий ему человек! Должны же у вас быть хоть какие-то подозрения! Людей не убивают для того, чтобы дать работу полиции. Может быть, из квартиры пропало что-то ценное?
— Нет, — ответила она. — У меня такое чувство, что тут просто роковое стечение обстоятельств, что его убили по ошибке.
— Как так?
— Ну, приняв за кого-то другого.
— Я хотел бы еще раз осмотреть его кабинет, — сказал Иван Дмитриевич.
— Нет-нет, не сегодня.
— Почему?
— Поймите мое состояние. Мне нужно побыть одной. Что-то настораживающее было в ее тоне. Смиренно вздохнув, как если бы он собирался нехотя подчиниться, Иван Дмитриевич обогнул вдову, не ожидавшую от него такого маневра, стремительно прошагал по коридору и вошел в кабинет. Навстречу поднялся мужчина лет пятидесяти с совершенно голой, как у буддийского монаха, лысой головой.
— Знакомьтесь, — входя следом, представила его Каменская. — Господин Килин, издатель Николая Евгеньевича. Он пришел разделить со мной мое горе.
Пожав ему руку, Иван Дмитриевич осмотрелся. Труп вынесли, в остальном ничего не изменилось. На столе по-прежнему лежала рукопись, которая днем по листочку была собрана с ковра, но вблизи обнаружилось, что в стопке недостает верхней страницы. Все прочие он сам разложил по порядку номеров, а эту, последнюю и ненумерованную, оставил сверху. Теперь она исчезла. Вместе с ней перестал существовать вопрос, обращенный неверной женой к своему любовнику: «Скажи, ты мог бы убить моего мужа?»
За спиной скрипнула дверь. Раздался голос:
— Чаю хотите?
Вздрогнув, он обернулся и увидел Наталью с подносом в руках. На подносе стояли три чашки, сахарница, молочник.
— Чаю хотите? — повторил Килин.
Интонация была та самая, которую Каменский, должно быть, ясно слышал внутренним слухом, но не сразу сумел облечь в слова.
Иван Дмитриевич поглядел на Килина, сравнивая его с профессором-дарвинистом. Тот имел такое же крепкое тело и тоже говорил басом, но при этом был седовлас, аристократичен, как Довгайло. Очевидно, Каменский слепил своего героя из этих двоих: голову одного приставил к туловищу другого и, чтобы они срослись, попрыскал их мертвой водой собственных разочарований. Но поскольку этот химерический персонаж любил жену художника не душой, а только телом, подозрения падали на того, кому оно принадлежало.
— Я рад, — за чаем сказал Килин, — что вы лично взялись расследовать убийство Николая Евгеньевича, а не свалили на кого-нибудь из помощников. Теперь вы можете вернуть ему долг.
— По-моему, я господину Каменскому ничего не должен.
— Но ведь именно ему вы обязаны своей славой.
— Вот как?
— Мой муж так много писал о вас, — вмешалась вдова, — что сделал ваше имя популярным во всех слоях общества. Иные дорого заплатили бы за такую рекламу.
— Вы меня с кем-то путаете, — улыбнулся Иван Дмитриевич. — Не припомню, чтобы покойный хоть раз брал у меня интервью для какой-нибудь газеты.
— При чем тут газеты? Он писал книги о вас.
— Когда я прочел рукопись его первой повести о ваших приключениях, это была «Тайна пурпурной лилии», — вспомнил Килин, — я и подумать не мог, что эти книжки будут пользоваться таким успехом.
— Конечно, — признала Каменская, — в них немало вымысла, но ведь и вы там выведены под фамилией Путилов, а не Путилин. В то же время ни для кого не секрет, кто является прототипом главного героя.
— Так это он писал? Каменский?
— А вы что, не знали? — в свою очередь поразился Килин. Иван Дмитриевич потрясенно молчал. Ему давно известны были эти плюгавые книжонки, чей автор скрывался за псевдонимом Н. Добрый. Все они были наполнены диким вздором вроде пурпурных лилий, которые своим смертоносным, как у анчара, дыханием поочередно спроваживают на тот свет обитателей старинного дворянского гнезда, пока не приезжает Путилов и, дыша через намоченный уксусом платок, не выдирает с корнем эту заразу, разведенную злодейкой-племянницей на погибель прямым наследникам родовых вотчин. Великий сыщик, года за полтора он успел искрошить в капусту сонмы беглых каторжников и кавказских абреков, знающих одной лишь думы власть— похищать и продавать в гаремы одиноко гуляющих по полям генеральских дочек. Смокинг джентльмена, сутана католического патера, паранджа ханской наложницы — все было ему к лицу. Не было ремесла, которым бы он не овладел. Ему ничего не стоило отремонтировать часы, продирижировать оркестром или зажарить змею по всем правилам китайского кулинарного искусства. Перед ним трепетали шпионы, иезуиты, казнокрады с графскими титулами. На простых убийц и грабителей столбняк нападал при одном звуке его имени. «Я — Путилов», — спокойно говорил он, поигрывая тростью, и звероподобные бородатые громилы от ужаса начинали рыдать как дети.
Еще осенью Иван Дмитриевич решил выяснить, кто таков этот Н. Добрый. Фамилия издателя на книжках не значилась, указывалась только типография. Самому идти туда не хотелось, дело поручено было агенту Валетко. Он получил деньги из секретного фонда и на следующий день доложил, что Н. Добрый — это Тургенев. Раскрытие тайны обошлось казне в красненькую, но Иван Дмитриевич был польщен и не стал беспокоить автора «Отцов и детей». Теперь он понял, что Валетко попросту прикарманил безотчетные десять рублей. Спросил у кого-то без подмазки, ему и напели: Тургенев, мол.
— Вот так так! — весело сказал Килин. — Я думал, вы знаете, кому принадлежит этот псевдоним.
— Мне говорили, что Тургеневу.
— Тургеневу? Кто вам такое мог сказать?
— Не важно.
— И вы поверили?
— Почему нет? Он пишет не хуже Каменского, а деньги всем нужны.
Килин рассмеялся, и в глазах у вдовы тоже мелькнуло подобие улыбки.
