Шофер затормозил у края протянувшейся от паперти ковровой дорожки. Казаки спешились, быстро и ловко построились в маленькое полукаре около автомобиля, и при виде этой кавалькады, которая под музыку и оглушительное «ура» пронеслась в снежной пыли, чтобы с механической правильностью застыть на площади, у Вагина ледяным восторгом сдавило сердце. Впрочем, похожее чувство испытал он и год назад, когда по железнодорожной насыпи возле университета медленно двигался сплошь увешанный красными флагами бронепоезд «Защитник трудового народа» с расчехленными орудиями и на одной из платформ оркестр играл «Интернационал».
Пока Надя переписывала на машинке что-то срочное, Вагин раскрыл взятую у Даневича брошюру:
«В 1907 году, в Париже, собралась Всемирная делегация по принятию международного языка, в состав которой входили двенадцать виднейших ученых, представлявших все отрасли современной науки, в том числе выдающиеся лингвисты О. Есперсен из Дании и И.А. Бодуэн де Куртенэ из России. Делегация рассмотрела несколько представленных проектов и в результате поименного голосования избрала в качестве международного не эсперанто, как то ожидалось многими, а язык идо, созданный Л. де Бофроном при участии Л. Кутюра. Было признано, что из всех искусственных языков только идо может служить международным в силу его необычайной простоты и в то же время богатства и способности выразить все оттенки человеческой мысли». Далее приводились цитаты.
Бодуэн де Куртенэ: «Работа делегации несколько напоминала известную процедуру выбора веры при киевском князе Владимире…»
Есперсен: «Сам доктор Заменгоф дважды, в 1894 и в 1896 годах, предлагал крайне радикальные реформы эсперанто, но его ближайшие сподвижники наложили на них запрет. При этом многие из предложенных им изменений совпадают с идеями де Бофрона (в качестве примера упомяну – е вместо – au, устранение окончания множественного числа – j, bona patry вместо bonaj patroj, Anglio вместо Anglujo, в высшей степени разумное breva вместо mallonga и т. п.). Будучи самоучкой, доктор Заменгоф…»
Возникло странное чувство, будто всё, о чем он сейчас читает, каким-то образом связано с Казарозой. Ее имя было похоже на все эти слова и в то же время казалось тенью чего-то, что не имеет имени.
«…доктор Заменгоф неоднократно заявлял, что согласится, если компетентный научный комитет изменит его язык до неузнаваемости, лишь бы за ним осталась роль международного, однако в январе 1908 года он неожиданно, без объяснения причин, разорвал все отношения с делегацией, заявив, что эсперанто никаким изменениям не подлежит».
Затем шла биография де Бофрона, его фото с помещенным под ним изречением «Больше исключений – вот мое правило!» и раздел с благосклонными высказываниями об идо «знаменитых людей», чьих имен Вагин никогда не слыхал. Он уже приступил к заключительной «Памятке идисту», когда появился Свечников.
– Ушел часа два назад, – ответила ему Надя на вопрос об Осипове и снова замолотила по клавишам.
– Куда?
– Он мне не докладывается.
– Казароза вчера была с сумочкой, – сказал Вагин. – Она у меня дома.
Ответить Свечников не успел – влетел запыхавшийся Даневич.
– Николай Григорьевич, – с порога выпалил он, – я вам на улице кричал, вы не слышали. Нужно поговорить.
– Говори.
– Лучше там, – кивнул Даневич в сторону соседней комнаты, где сейчас не было ни души.
Свечников двинулся туда, приказав Вагину:
– Подожди меня. Я сейчас.
Глава 9
Жертва
1
По Комсомольскому проспекту, бывшей Кунгурской, дошли до Покровской, теперь – Ленина, проехали одну остановку на трамвае и погуляли в сквере возле оперного театра. Раньше здесь были торговые ряды, снесенные так давно, что успели состариться посаженные на их месте тополя. Часам к семи вернулись обратно в гостиницу. Свечников пригласил Майю Антоновну поужинать вместе с ним в ресторане, но она постеснялась. Он поел один, поднялся в номер, и сразу же телефон залился одним бесконечным звонком. Звонила дочь из Москвы.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.
– Нормально, – сказал Свечников.
Она не поверила.
– Я по голосу слышу, что ты меня обманываешь.
Он не стал спорить и промолчал. Дочь сменила тему:
– Ты не забыл, что сегодня годовщина маминой смерти?
– Нет.
– Я была в колумбарии, надо подновить надпись на плите. Какой краской лучше сделать, золотой или черной?
– А серебряной нельзя?
– Нет. У них только золотая и черная.
– Тогда как хочешь.
– Мы ездили к маме вместе с Эллочкой Вартанян. Она сказала, что Милочка умерла еще зимой.
И Эллочка, и Милочка были подругами жены. Она их называла приятельницами. В Лондоне жена жила замкнуто, а по возвращении в Москву стала вдруг необыкновенно общительной. В доме вечно толклись соседки, портнихи, соученицы по гимназии или по курсам, ушедшие на дно в Петрограде и всплывшие в Москве. Жена рассказывала им про Англию. Особенно часто повторялась история о том, как ей удалось разоблачить няньку их годовалой дочери. Девочка стала вялая, не улыбалась, не играла с игрушками. Жена заподозрила неладное, стала следить за нянькой, и обнаружилось, что эта хитрая старая мисс в бутылочку с молоком подмешивала немного виски, чтобы ребенок не плакал и всё время спал, а сама тем временем спокойно погружалась в чтение. «Как вы думаете, что она читала? – жена делала интригующую паузу и сообщала: – Библию!» Слово «ханжество» она произносила с таким омерзением, словно ничего более ужасного ей в жизни не встречалось.
С нянькой жена объяснялась чуть ли не знаками, в лавках ее тоже плохо понимали, но в Москве она взяла себе манеру на людях говорить со Свечниковым по-английски, словно это был ими придуманный и понятный им одним тайный язык двух любящих сердец. Он злился, нервничал и не отвечал.
То, что осталось от жены, лежало в керамической урне, урна – в бетонной стене колумбария на Донском кладбище. Стандартная ниша была рассчитана не на один такой сосуд, и надпись на плите высекли с тем расчетом, чтобы хватило места на второе имя. Гнить в земле Свечников не хотел. Очевидная неопрятность этого процесса пугала и делала бессмысленной всю прожитую жизнь. Люди его круга и возраста предпочитали огонь, пусть не живой, а бьющий из газовых горелок Донского крематория.
– Ты когда приезжаешь? – спросила дочь.
Он назвал день, время прибытия, номер поезда и вагона.
– Я встречу тебя на машине, – сказала она.
– Не нужно. Я сам.
– Нет, я встречу. Пока.
– Пока.
– Мне не нравится, как ты со мной прощаешься. Ну-ка, поцелуй меня.
