Между тем близится рассвет… Мы молча скачем по какой-то
бугристой проселочной дороге. И на каком-то повороте слева впереди выскакивает
вдруг — странно и нереально, как во сне, как в каком-нибудь штате Массачусетс —
придорожный мотель.
Два окна на первом этаже освещены! Я забываю все и кричу:
— Ребята!!! Кофе! Туалет! Телефон!..
— Да-да… — отзывается Азамат, — кофе — хорошо,
брат девять часов за рулем…
Мы поднимаемся на крыльцо и входим. Счастливый сон длится:
за деревянной стойкой бара, выполненной в народном стиле, в это время — 7 часов
утра! — стоит невозмутимая девушка. Я падаю грудью на стойку:
— Деточка, умоляю: туалет и телефон!! Ваших рублей нет.
Доллары возьмете?
И она отвечает:
— Дело поправимое… Тридцать баксов — карточка… — и
сдачу с пятидесяти дает мне в каких-то здешних бумажках, которых я так
добивалась на станции Гудайгай. — Поднимитесь на второй этаж, там, на
площадке, автомат… Погодите! У вас кровь на лбу, — говорит она и дает мне
салфетку…
Я взмываю на второй этаж, приникаю к телефону-автомату,
набираю и набираю номер домашнего телефона… По закону жанра, он
отключен, — видимо, вчера вечером опять возник Ревердатто, который отсюда
кажется мне эдаким милашкой, семейным домовым…
Маше звонить? Она слабенькая… Костян и так ночами не спит со
своими младенцами… Рома к утру забудет, что я звонила, Эльза Трофимовна вообще
может не вспомнить — с кем говорит… Женя!
— Женя! — выдыхаю я, — когда ее сонный голос
раздается в трубке. — Женя, слушай внимательно, я не могу долго: дозвонись
до Бориса, скажи, что я жива… И в Калининград звони, — пусть отменят зал…
— Дина, где вы? — испуганно восклицает она.
Я честно отвечаю:
— Не знаю… — и, прикрыв ковшиком ладони трубку,
бормочу, оглядываясь, давясь словами: — Меня сняли с поезда белорусы… Я бежала
с чеченцами, они обещают довезти до вокзала… попытаюсь купить билет, скажи
Борису, что жива, но в случае чего, — недописанный роман пусть не издает…
И кто-то во мне отдельный, язвительный, кто никогда не помнит ни о какой
страховке, в чем бы та ни выражалась… с немалым интересом слушает этот потрясающий
текст из моих собственных уст…
— …сейчас пробираемся к Минску…
— Как к Минску?! — выкрикивает девочка в
отчаянии. — Почему?! Зачем?! У вас же нет белорусской визы! Где вы, где?!
— Не знаю… — я рассматриваю в ближайшем окне сизый
унылый пейзаж… — Тут поле… лес… и жутко холодно… Я обморожена и побита, как
собака…
На площадке возник Азамат, пригласительно махнул рукой: —
поехали?
Я повесила трубку и покорно спустилась за ним…
Они поменялись местами, Рустам немедленно заснул, откинув
голову на спинку сиденья, и пока машина неслась, вертелась, визжала, скользила,
резко тормозила, — он продолжал беспробудно спать с болтающейся, как
пустой орех, головой…
Наконец вокруг стали появляться машины, гаражи, ангары…
дома, трамвайные рельсы, ранние прохожие… Это нарастал по обеим сторонам дороги
Минск, и еще минут через двадцать мы подъехали к железнодорожному вокзалу.
Азамат вышел, достал мою сумку из машины, протянул руку… Благодарность
заледеневшим комом стояла у меня в горле.
— Ну, теперь смотрите, не попадитесь ихним ментам…
— Ребята… — сказала я… — у меня нет слов… Я так
признательна! Чем я могу отблагодарить вас?
— У нас… иногда бывают проблемы… в Москве с квартирой…
— мягко и значительно проговорил он… Если позволите… ночь-другую туда-сюда…
можно позвонить?
Я представила, что сказали бы на эту тему «наша хунта» — Шая
и Эдмон. Впрочем, вся эта безумная ночь опрокидывала разом все инструкции всех
сотрудников всех департаментов Бдительности. В следующее мгновение я поняла —
чей телефон сейчас продиктую, и это станет моей местью за все бессонные ночи. И
пусть эти лихие ребята до чего-нибудь договорятся с нашим тоскующим Ревердатто…
— Конечно, — сказала я, — запиши… — И
мерзлыми губами помимо собственной воли почему-то продиктовала номер нашего
телефона.
Те несколько десятков метров, которые — с сумкой, на
каблуках — я шла к зданию вокзала под ленивыми взглядами замерзших
милиционеров, а также те десять минут, в течение которых девушка в кассе
выписывала мне сидячий билет на проходящий поезд Берлин-Москва, мой
ангел-хранитель запомнит как суровую стражу, — я буквально плечами
чувствовала, как отгонял он от меня взгляды и мысли встречных, как отклонял их
намерения… Видела, как пошел на меня к окошку кассы милиционер и вдруг
споткнулся о подвернувшегося ему под ноги пьяного… и в этот миг девушка
спросила нетерпеливо: — Фамилия? — я торопливо назвала, и она быстро стала
набирать… — поезд вот-вот должен был подойти к перрону… А там уж я мчалась к
вагону, оскальзываясь на каблуках, взвалив на плечо проклятую сумку со всеми
этими чугунными книгами, вспотев на морозе, как лошадь… И наконец, рухнув в
кресло берлинского поезда, замерла, закрыла лицо ладонями… А когда открыла
глаза, на меня участливо смотрела необъятная бабища в кресле напротив —
грудастая, веселая, щекастая щедрая баба… Похлопывая себя по груди, она
подмигнула мне и проговорила нараспев: «Гори хоть все селение, на мне мое
имение…»
— О-о-споди, чего ты такая побитая, а? — спросила
она… — Эт кто тебя так отделал?!
— Да, в машине… немного… — пробормотала я. — А
что, сильно?
— На, любуйся, — сказала она с удовольствием,
доставая из матерчатой кошелки круглое зеркальце. Я посмотрела: кровоточащая
ссадина через весь лоб, ободранная щека, синяк на скуле. Шишку на затылке я
чувствовала, когда пыталась откинуть голову на мягкую спинку сиденья. И судя по
тому, что меня тошнило, кружилась голова и на обочине взгляда то слева, то
справа вспыхивала цепочка мерцающих оранжевых огней, у меня вполне могло быть и
сотрясение мозга… В соседнем купе громко разговаривали двое мужчин:
— Санька, вот когда я буду на третьем автохозяйстве,
вот тогда я дома, а пока я не дома!
У окна сидел мужичок, наливал себе водочки из поллитровой
бутылки «Гжелки», выпивал, крякал и благоговейно произносил:
— Христос по телу прошел!
Вскоре он заснул…
И я мгновенно заснула, прижимая к животу сумку со
страшенными деньгами, которых сразу столько никто из сидящих со мной в купе
людей в жизни не видел, и спала часа четыре, вздрагивая, озираясь налитыми
кровью глазами и засыпая опять… Потом ожил и задрожал озябший мобильник,
задребезжал вдохновенной «К Элизе», и я сказала мужу: «Потом… не могу…» —
продиктовала вагон и время прибытия, и заснула уже по-настоящему крепко, и мне
снился корабль, рассекающий снега Беловежской пущи, или как там он назывался, этот
лес, и Овадья на мостике, завороженно смотрящий вдаль». «В монастырь… — говорил
он штурману, — в Оптимальное пусто…»…
Проснувшись уже на подступах к Москве, часа полтора я с
наслаждением слушала, как баба-соседка, та, что давала мне зеркальце, рассказывала
мужичку у окна:
— А у нас председатель был… Говорили — блядун, а он
просто добрый был. В деревне мужиков же совсем не осталось, так он баб очень
жалел, добрый был… Ну и на него счетовод колхозный бумагу написал. Из ревности.
Ну и посадили… Отсидел он пять лет, вышел… А недочет все ж таки был большой.
Большой был на нем недочет, всю жизнь гляди платить… Так ты что думаешь: хуй он
его выплатил: умер!»
