Нет, все-таки надо по порядку…
Начать с того, что милая привычка проводников поездов всех
постсоветских стран — посередь ночи открывать своим ключом купе — разбивается
об инструктаж департамента Бдительности: всегда поднимать боковой
предохранительный язычок на двери. Много раз я наблюдала, как, рванув на
границе дверь купе и натолкнувшись на сопротивление штырька, они почему-то
сатанеют от неожиданности и кричат:
— Документы приготовить!!!
Словом, ночью, часа в два, — я в поездах сплю как
младенец, — шебуршит ключ в двери, она приоткрывается на щелку, и
взбешенная проводница взвывает, как полуночная ведьма: «Документы
приготовить!!!» Я вскакиваю, открываю — ко мне вламываются трое белорусских
пограничников…
У меня нет сомнений, что их специально наводят проводники на
те купе, в которых едут иностранцы, да еще в одиночку. Так что я подобралась.
К счастью, я искренне полагала, что виза мне не нужна,
поэтому была подтянута, азартна и зла, как черт. Если б знала, что виза-таки
нужна, а наши бездельники из административного отдела просто — как говорит
Яша, — сей факт прохлюпали хлебалом, я бы, наверное, померла от страха.
Так вот, они вламываются, и минуты три листают так и сяк мой
справа-налево паспорт…
— У вас же визы нет!
— Да и хрен с ней, ребята! — говорю приветливо я,
безумная матрона. — Еду я в Калининград. Святую землю Беларуси не оскверню.
Все трое стекленеют от такого поворота беседы. Вялые, с
лицами, будто слепленными из отварного картофеля, они, похоже, и сами не
уверены — нужна или не нужна мне транзитная виза. Долго ищут какой-то пункт в
потрепанных инструкциях. Наконец, один связывается по рации с начальником
смены, тот является и, — как в дурном сне, — начинается перепалка, в
которую я вкладываю весь опыт дворовых разборок своего ташкентского отрочества:
— Вы должны ехать в Минск!
— …в гробу я видала ваш Минск!
— Но вы только там сможете получить белорусскую визу…
— …в гробу я видала вашу белорусскую визу!
Проверено многажды: в такие моменты я напрочь забываю,
сколько там у меня книг, переведенных на сколько там иностранных языков, и в
скольких энциклопедиях есть обо мне статьи… я просто ныряю в происходящее с
головой самозабвенно, проникаясь событием во всех его ипостасях — фактическом,
языковом, смысловом, осязательном. И возможно, потому, что в любом повороте
жизни хочу видеть корень здравого смысла, я с ослиным упрямством добываю этот
самый корень из предлагаемой ситуации, — даже если для этого надо
обматерить всех присутствующих. Кстати, мат в такие вот минуты очень помогает —
он играет роль оплеухи, которой приводят в чувство потерявшую сознание дамочку…
— Две минуты на сборы, мы снимаем вас с поезда!
А между прочим, январь, ночь, 18 градусов мороза.
Замедленные кадры: я надеваю шубку, подхватываю тяжеленную
сумку, собранную и до отказа утрамбованную фенечками добросовестным Костяном, и
прыгаю с подножки поезда на заледеневшую насыпь… Удар бешеного ветра и ледяной
огонь, хлынувший в легкие так, словно проникает туда не через носоглотку, а
прямо в отверзтую грудь, приготовленную для водвинутого слова какого-нибудь
нового пророка. И мгновенные слезы выступают на глазах.
Сопровождаемая конвоем пограничников, на каблуках, я ковыляю
вдоль полотна в сторону приземистой, как показалось мне, сторожки… Вокруг на
сотни километров — заснеженный лес, ни намека на человеческое жилье — словом,
вариант «Доктора Живаго»… Американская экранизация…
…Дальше действие разворачивается в каптерке глухой
пограничной станции Гудайгай.
Декорации таковы: три скамейки, на которых спят два бомжа,
зарешеченое окошко кассы «кошт за праезд», под которым на кафельном полу
растеклась гигантская лужа, так что каждый, кто желал бы уплатить этот самый
кошт, должен в этой луже постоять. Правда, билет мне взять невозможно никуда
из-за отсутствия белорусских рублей. Обменять деньги на «зайчики» тоже
невозможно из-за отсутствия обменного пункта. Позвонить домой невозможно из-за
отсутствия телефона, а мобильная связь не действует в этих глухих пограничных
низинах. Все остальное, само собой, совершенно невозможно из-за отсутствия
туалета. («Да тут недалёко, с полкилометра вдоль полотна…»)
— Яжайтя в Минск, в свое Посольство, — говорит мне
один из этих парней, наиболее сочувствующий по виду. — Выправляйтя визу и
дуйтя, куда желаетя. Хоть в Калининград.
Вместо того чтоб подобострастно умолять их помочь… хоть
чем-нибудь, я продолжаю ругаться с ними самым нещадным образом, пытаясь
совладать с идиотской логикой всей этой системы и понять: если, не имея
транзитной визы, я не могу сидеть в поезде, то как без этой визы я могу ехать в
Минск? И зачем?!
Они топчутся, прячут глаза и, кажется, не знают, — что делать
с этим моим напором, каким-то неиностранным бесстрашием и грамотно
употребляемым матом.
(Позже я поняла, что это-то меня и спасло… Они не решались
отнять мою сумку, обыскать меня, вывести в лес… Я же в те несколько часов —
защитная реакция организма, — опасности совершенно не чувствовала,
пребывая в бешенстве и досаде).
В Калининград, куда я не приехала, я уже ехать не желала. Я
желала вернуться в Москву. В свою, хоть и съемную, но теплую квартиру. Лечь в
горячую ванну, закрыть глаза… Тем более что представляла, как, не встретив меня
утром, озадаченные калининградские коллеги звонят ко мне домой, и — дальше
нетрудно вообразить ход мыслей моего несчастного мужа…
Итак, глухая ночь на глухой станции Гудайгай в глухой
стране, где пропасть человеку ничего не стоит. Пропасть буквально — исчезнуть,
сдав желающим кошелек; умиротвориться до весны в каком-нибудь сугробе. Кстати,
дверь в Беловежскую пущу, или как там этот лес именовался, не заперта. Время от
времени из соседней двери с табличкой «таможня» в комнату входят пограничники,
окидывают помещение скучающим взглядом и опять скрываются. Похоже, они не
возражают, чтобы я покинула их гостеприимный кров, дабы не возиться со мною. Да
только — куда пойдешь? Далеко ли? В десять утра здесь останавливается московский
поезд, на который я не могу купить билет, — обменный пункт сегодня
выходной…
На длинной деревянной лавке вдоль стены, головами друг к
другу храпят два бомжа. У противоположной стены на другой лавке дремлет,
откинув голову, какой-то, вполне приличного вида, молодой человек… Время от
времени, когда возобновляются мои громкие разборки с пограничниками, он
открывает глаза и выслушивает все с интересом, после чего опять погружается в
дрему… Это он мне объяснил в одно из своих пробуждений, что мобильник здесь не
работает.
«Я и сам по глупости назначил здесь встречу с братом, —
говорит он, зевая, — а его все нет и нет, видно, где-то на границе
застрял…»
Лужа на кафельном полу пополняется из протекающей батареи. В
какой-то момент дверь снова открывается, и в каптерку с мороза входит… негр. В
ватных штанах, в ушанке — одно затрепанное ухо книзу, другое задорно торчит
шнурком вверх… За ним весело трусит белая грязная собачонка. Улыбаясь
совершенно черным лицом, негр проходит по луже к батарее, щупает ее и удовлетворенно
говорит:
