— Почему?
Клава нахмурил лоб, задумчиво затянулся сигаретным дымом и
наконец весомо произнес:
— Они воняют!
Петюня понял, что пахнет жареным, и засуетился, потерял
лицо… велел Рутке вызвать со двора строителей.
Те явились. Видимо, он и вправду привел их с вокзала, и
неизвестно, где они ночевали и мылись, — во всяком случае, облик этой
троицы не посвежел с начала Великой стройки.
— У вас есть проект? — строго спросил Петюня
старшего, возможно, бригадира.
— Нет… — простодушно удивился тот…
— А как же вы строите?
— Но ты же нам нарисовал на проездном талоне.
— Так я только приблизительно объяснил — чего я хочу!
— Ну, вот мы и строим…
Они глядели друг на друга взором давних собутыльников. С
виду Петюня вполне мог присоединиться к этой бывалой бригаде и даже возглавить
ее…
…И только письма Азарии…
Уже не раз я обнаруживала, что в особо тяжкие минуты его
письма, вопреки всему, несут в себе такую нежность, такое утешение, что слезы
благодарно наворачиваются на глаза. В такие дни его свистящий бич проносится в
небе, не задевая моей макушки. Наоборот: строки лирических стихов или чьих-то
писем, извлеченных им откуда-то из небесных закромов, как всегда, крадущиеся по
зыбкому краю моего настроения, отвлекают, обращают взгляд в другую сторону, в
совсем иную жизнь… Бывает, он просто цитирует стихи: «Иерусалим — Венеция
Бога…» — и вообще, любит поэзию Амихая…
Иногда, оборвав описание очередного теракта, спрашивает меня
голосом Эмили Дикинсон: «Жив ли еще Бог? Друг мой — дышит ли он?»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Глава 28. «Санта-Лючия»
Меня пригласили на спектакль в один из тех небольших
театров, которые носят имя затеявшего их режиссера или актера. Я, как обычно,
не нашла в себе сил отказаться, хотя уже много лет театр не люблю и, глядя на
сцену, испытываю неловкость и недоумение. Это была пьеса известного
драматурга-символиста — долгие тирады, напыщенная речь, актеры «изображают» по
условиям игры и с первого своего появления подмигивают зрителю:
— «Мы изображаем, ты ж понимаешь!».
Главный герой говорил что-то вроде:
— Свободная жизнь, волны света, свет, плывущий на
волнах света, воздух, вливающийся на волнах воздуха… — и так далее…
Я сидела, тосковала и думала — когда ж я научусь отводить от
себя эту мороку, и кто мешал мне сказать, что начальство срочно посылает меня в
Казань или Ростов? Чертовы канальи, думала я, до каких пор вы будете морочить
людей?
В антракте мы с Борисом забрели в буфет, взяли по чашке кофе
и сели за столик у окна. Оно выходило во двор — проходной двор, образованный
еще двумя домами по соседству. Все они были выкрашены в тот особый
бледно-желтый цвет, каким в большинстве своем выкрашены старомосковские дома в
центре города. Осенью, после дождя, он всегда оставляет впечатление последнего,
еще не совсем погасшего солнца…
Я смотрела на низкую и глубокую арку, на крытый черным толем
сарай, на ствол огромной липы, в высокой развилке которой застрял мятый
футбольный мяч, угодивший туда, может быть, года три назад. Рядом с аркой
кривилась водосточная труба, за колено ее цеплялась бельевая веревка… И все это
было так трогательно и по-настоящему поэтично, — чего недоставало и пьесе
и актерам, — что я смирилась с потерянным вечером, и долго еще этот тихий
старый двор в центре города-монстра стоял у меня перед глазами…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл santa-Luchia
«…за последние дни несколько раз удавалось вырваться из
загаженной атмосферы Синдиката. Вчера, например, встретилась с Мариной в
„Старом фаэтоне“. Мы заказали итальянский салат, мой любимый, — моцарелла
с помидорами, — и сидели часа два, обсуждая, — кто бы прислушался к
нашему разговору! — куда деваются люди, когда они умирают, ведь они явно
остаются существовать в пространстве… Но как и в каком?.. Марина рассказала,
как умер на днях один ее друг, дрессировщик в уголке Дурова, как долго она
собиралась и никак не могла прийти к нему на выступление, как он позвонил ей из
больницы накануне смерти, и какой это был точный по репликам, удивительный
разговор двух людей, похожий на обстоятельное обсуждение хозяйственных дел
того, кто уезжает, с тем, кто остается на хозяйстве…
Потом заговорили о детстве, вспоминали людей детства — я
вспомнила слепую старуху-нищенку, иногда я отдавала ей свой бутерброд с
повидлом, который покупала в школьном буфете за 4 копейки. Самым страшным было
подойти и отдать, положить в сморщенную грязную ладонь этот бутерброд, передать
его так, чтобы не коснуться ее жестких ухватистых пальцев… Вспомнила, как
однажды бесшумно шла за ней по липовой аллее, хищно прислушиваясь к бормотанию:
«Липа… это липа пахнет… липа хорошо от кашля помогает… От всего липа помогает…
и только от слепоты моей проклятой ничего не поможет…»
Я описывала странное свое чувство, что старуха где-то жива.
Прошло с тех пор лет сорок… Марина кивала, говорила: — да-да, конечно,
совершенно живехонька…
…Так начался этот тематический вечер, подготовленный
каким-то прохвостом-издевателем не из самых высоких чинов, — там, над
нами…
Часу в седьмом мы поднялись и вышли, и на Большой Никитской,
возле витрины театра Маяковского, остановились в остолбенении: на строчке
«Сегодня» было написано: «концерт Робертино Лоретти».
— Что-что? — спросила я. — Как это? Он разве
жив?
— А ты разве жива? — спросила Марина.
— Нет, ну я в том смысле, что о нем ведь сколько не
было слышно, а? Помнишь — «Джяма-а-аайка!»… Как я была влюблена в него в первом
классе!
— И я тоже, — сказала она.
— Я ради него, знаешь, на спор перепрыгнула широченный
арык, на дне которого валялась страшная железная арматура…
…И мы, как сном влекомые, пустились искать кассы, которые
почему-то находились не в самом театре, а где-то в другом подъезде. И кассы
заворачивали за угол, ускользали и прятались в каких-то подъездах и смежных
магазинах.
На ступенях одного из них стоял молодой человек с билетами в
руках.
— А почем ваши? — спросила Марина.
— У меня по три тыщи, — сказал он, — но я
дешевле отдам, я их в «Книжном казино» выиграл, а моя девушка не пришла.
— И почем же вы отдадите?
— Ну… а вы сколько можете дать?
— Мы? Сто рублей, — сказала Марина быстро,
отстраняя меня вместе с выхваченным из сумки кошельком. (Она говорит — ты
выхватываешь кошелек из сумки молниеносным движением, как оскорбленный горец —
кинжал.)
— Ну, нет, — сказал он, — за сто рублей я
лучше выброшу их совсем. — Аккуратно порвал, посыпал на асфальт и ушел, а мы
вошли в какой-то магазинчик по соседству, где в углу в окошке сидела тетка,
скучала.
