Она невозмутима, распорядительна, неповиновение подчиненных
разит на месте одним ударом хлесткого, неутомимого и богатейшего одесского
языка…
— Сеня, ты сядешь спереди, Дина сядет сзади, я тоже
сяду сзади с нашей гостьей.
— Мне можно оставаться на моем месте? — хмуро
спрашивает водитель Жора, глядя в зеркальце. Он в постоянной оппозиции к
начальству.
Меня привозят на Ланжероновскую к какой-то роскошной, только
что отделанной гостинице «Моцарт», рядом с Оперным театром, светящимся в
темноте огнями… Я выхожу из машины и, раскинув руки, восклицаю:
— Боже, это же знаменитое место!
— Шоб оно не стало еще более знаменитым, — говорит
Жора, доставая из багажника мою дорожную сумку, — сойдите с проезжей
части…
Маша поднимается со мною в номер, показать — как встречают
гостей настоящие одесситы. Номер действительно превосходный, гостиница дорогая,
уютно-домашняя… Я ежеминутно помню, что там, внизу, Машу дожидаются Жора и
Сеня. Но ее этим не прошибешь. Маша, в отличие от меня, рождена быть
начальством…
Она повествует, как Шая наш, приехав с очередной инспекцией
«за бдительность в Одессе» душевно проговорил с ней до рассвета, после чего
накатал на нее телегу в Иерусалим.
— Он у меня теперь будет гулять по Одессе один, биться
лысиной о фонтаны! — обещает Маша.
Когда через час я осторожно напоминаю, что там, внизу,
дожидается Жора… Маша говорит:
— …Смотри, этот жлоб получает триста долларов только за
то, чтобы провезти меня в офис через Дерибасовскую, а потом в пять отвезти
обратно. Я спрашиваю недавно — «Почему Миша ходит с постной рожей?» (это другой
наш жлоб-водила), — «У него плохо с финансами». Я говорю: «Смотри, сейчас
я сяду, и стану плакать над Мишиными финансами сидя, стоя у меня не выйдет». А
он мне: — «Если уж вы ищете поплакать над финансами, поплачьте над моими». Я
ему: — «Жорик, Незнанский не имеет столько времени писать свои детективы,
сколько ты имеешь времени их читать… А если тебе не нравится твое материальное
положение, я могу сейчас рассказать сценарий твоего увольнения: сейчас ты
поднимешь мои сумки до квартиры, и, перед тем, как закроешь дверь, я скажу
тебе, что завтра ты можешь не выходить на работу».
— «А сколько, вы думаете, мы, шофера, должны
получать?!»
— «Ты? Нисколько! Ты уже заработал геморрой на
Незнанском»…
И так далее… Ее голос перекатывается, как ручей, одна тема
сменяет другую, и все — в точку, все смешно, так что я хохочу, не
останавливаясь.
Наконец остаюсь одна… Время — первый час ночи… Я медленно
стелю, долго, растягивая удовольствие, стою под горячим душем…
Мысль, что я — в Одессе, в легендарной Одессе, не дает мне
покоя… Наконец ложусь, включаю телевизор и попадаю на одну из тех передач,
которые, собственно, являются современной заменой Колизея. Они предназначены
раззадорить зрителя, ублажить его какой-нибудь дракой между оппонентами, расковырять
немного внутренности каждого из участников и продемонстрировать их публике…
Словом, включаю, и вдруг вижу Мишу Каценельсона. Он сидит по одну сторону стола
— жизнерадостный и боевитый, закидывая пряди волос со лба и заводя их за
уши, — а по другую, рядом с ведущим, сидят трое характерных лиц:
бородатых, угрюмых и как-то безадресно раздраженных… и минуты через полторы я
догадываюсь об источнике этого раздражения. Главный их, косноязыкий, с тяжелым
лицом, что-то говорит, но не владеет ни собственным языком, ни темой… Миша
улыбается, перебивает, восклицает, речь его, как обычно, закручивается в такие
брюссельские кружева, что, не вслушиваясь в текст, я вижу, что Миша делает их,
как хочет, одним мизинцем — а заодно с ними и ведущего, просто потому, что никто
из оппонентов, а также редакторов передачи, а также зрителей, не понимает его
слов, и, следовательно, не может возразить…
Я зеваю, тянусь по одеялу к пульту — выключить этот
аттракцион, но вдруг замираю, уловив несколько понятных мне слов. И если вычленить
смысл, если обнажить средь Мишиных кружев простую вязку смысла, то сказанное им
может звучать примерно следующим образом:
— …к этой теме, теме потерянных израилевых колен, надо
подходить с осторожностью, на ней кто только не катался и чего только ни настрочил
в самозабвенном упоеньи… По мнению Талмуда, 10 колен утеряны навсегда, и
никогда не вернутся, все поиски и розыски, предпринимаемые сегодня, есть не
более чем погоня за сенсациями отдельных авантюристов.
Но эта легенда глубоко пустила корни во всемирный фольклор и
часто используется во всяких «эзотерических» книженциях. Например, в
«Баудолино» Экко тоже не преминул в группу, разыскивающую таинственную страну
пресвитера Иоанна, включить еврея, естественно, раввина и, конечно же, Соломона
— других ведь имен и занятий у евреев нет и быть не может! Этот раввин вместе
со своими христианскими собутыльниками разыскивает пропавшие десять колен и
мифическую реку Самбатион. Экко играючи соединил вместе два предания, и
получается, будто десять колен живут в стране пресвитера Иоанна и, наверное,
как же иначе, исповедуют там истинную христианскую веру, — то есть, по
сути, уже не представляют для своего народа никакого интереса…
И далее Миша с удовольствием говорил уже вовсе непонятное о
потерянных коленах с точки зрения Кабалы: мол Творец, дабы проявиться в своих
созданиях, распространился в десяти свойствах, создав лестницу Его постижения…
Я зевнула и выключила телевизор.
…На другой день, перед выступлением, — а Маша сняла зал
на пятьсот мест, и он — как обещает она — будет полным, — меня везут в
резиденцию — местное отделение Синдиката. Это непременная часть визита. Каждый
синдик считает своим долгом похвастаться перед москвичами своим хозяйством. Как
правило, у всех действительно прекрасные офисы. И только мы в Москве продолжаем
сидеть в своем оборонном детском садике.
Мы проходим анфиладой каких-то просторных помещений, все
встают, вытягиваются, и — не скажу, что падают ниц, но впечатление такое, что
весьма к этому близки. Пройдя мимо подчиненного, Маша вполголоса комментирует,
представляет, рекомендует:
— Рая Фирман, весит 20 кеге в тапочках, но баба
хорошая.
— Фима Крутик, хороший парень, еврейская душа, жлоб,
работал вышибалой в пабе в Израиле…
И на ходу, чуть притормозив:
— Рая, как папа?
Рая, одесским зачином:
— Ой, он опять хочет кого-то в дом… Я говорю, —
папа, ты приведешь шиксу, она отсудит квартиру, ты кончишь на скамейке… Вчера
соседка завела к нему свою сестру, Клаву, хорошую женщину… Так он поставил
пластинку, «Аидише мамэ», сидит, плачет… Говорит — Клава, а почему вы не
плачете? — А почему я должна плакать? — Если вы не плачете как я, вы
— антисемитка, Клава… Она обиделась и ушла. Так шо он уже обратно свободный
мужчина…
…Разумеется, мне «показывают Одессу» по полной программе:
Дюк… лестница… Приморский бульвар… Какой-то пожилой господин, приветственно
машущий из окна угловой гостиницы.
— Сеня Бужерович… — говорит Маша, посылая тому
воздушный поцелуй… — Приехал в Израиль лет тридцать назад, валялся на скамейках
в парке — ночевал там, больше негде было. Потом — без паузы — стал адвокатом,
не зная иврита, и не узнав его никогда. Он нашел нишу: права инвалидов войны.
Посадил писать прошения старого еврея из Польши, и дело пошло… Довольно быстро
на моих глазах разбогател. Когда встречал меня на улице, кричал: — «Люба моя!
Зайди в контору!» Он был писаный красавец. Сейчас ему 75, он и сейчас
интересный мужчина со слуховым аппаратом. Регулярно приезжает в Одессу, —
ты видела эту гостиницу? Одна из самых дорогих… — много жертвует, ставит
памятники. Привозит старых евреев-одесситов с Брайтона, из Филадельфии, из
Балтимора…
