. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поздно вечером позвонил Яша, сказал:
— Слушай, тут нам «Твердынюшка» подсудобила общину в
Серпухове. Человек двадцать. Поедем в среду? На тебя они соберутся, ты ж
популярная.
— Поедем, — сказала я, вздохнув. Меня опять
использовали как живца, но не хотелось огорчать Яшу отказом. Да и вырваться
лишний раз из стен Синдиката было не вредно.
…Словом, Павлик надыбал для нас в Серпухове штук тридцать
евреев. Два-три отборных, остальные — не обессудьте.
Паша был святым, чистым человеком. В четырнадцать лет сел в
тюрьму за грабеж и наркотики, и просидел 11 лет с перерывами. Наркотики же
употреблял семнадцать лет. Кололся, воровал, грабил, находился в розыске,
кололся, покрылся язвами, болел туберкулезом, желтухой, сифилисом, воровал,
грабил, кололся… словом, пропадал окончательно… И вдруг повстречал одного
приятеля, который, как говорит Паша, в то время «уверовал» и с наркотиками
завязал. И этот вот приятель, вместе со всей своей общиной, стали молиться за
Пашино исцеление, пробуждение и осознание.
«И отмолили. И наш Бог Израилев мне помог», — говорит
Паша просто, тоном, каким рассказывают о сантехнике, которого вызвали починить
протекающий бачок, и он пришел и починил.
После чего Паша отработал несколько лет в наркодиспансере,
ухаживая за наркоманами; некоторых спас, большинство похоронил…
Стали и дальше происходить с ним чудеса. Стали закрывать на него
«дела». Потом встретил девушку, которая рискнула связать с ним судьбу… Родились
один за другим сыновья…
«Жена у меня прекраснейшая, — говорит он со слезою в
голосе. — И вот шесть лет уже я живу такой моей новой жизнью».
…По пути прежде всего заехали мы за Пашиным начальством —
датчанкой Барброй и мужем ее, бельгийцем Чарльзом. Время от времени они
сопровождали нас в поездках, — видимо, стараясь убедиться в размахе нашей
деятельности. Кроткие и улыбчивые, они взобрались в минибус и, подпрыгивая на
ухабах, ойкая и тихо переговариваясь друг с другом на каком-то своем языке,
доехали с нами до Серпухова.
Встреча была организована в «Областном обществе охотников» —
старом одноэтажном доме в глубине кривого переулка. В прихожей нас встречала
кабанья голова на стене, и напротив нее — голова огромного лося. Косяки и
притолоки входных дверей были обиты связками бамбука. По стенам, крашенным
старой масляной краской, висело бесчисленное множество оленьих рогов и между
ними — стенгазета «Стрелок». В маленьком зале перед высокой, как коробочка,
задернутой красным плюшевым занавесом, сценой, для нас поставили стол и два
удобных крепких табурета. Мы сели.
Барбра и Чарльз сидели на венских стульях в первом ряду,
слушали непонятную речь, светло улыбались и кивали, и пока мы с Яшей выступали,
они несколько раз фотографировали нас — им ведь тоже приходилось отчитываться
перед своим начальством о проделанной работе.
Собравшиеся чинно выслушали Благую весть о Синдикате, Яша
долго распинался о льготах, выгодах и замечательном будущем тех, кто решится на
Восхождение… Народ безмолвствовал. Наконец, в третьем ряду подняли руку и с
места спросили:
— А в Германию вы не посылаете, случаем?
На этом мы вечер завершили… Улыбающихся и очень счастливых
своих начальников Павлик повез в Москву. Нам же с Яшей возвращаться в
ночь-полночь не имело никакого смысла. Накануне он заказал два одноместных
номера в здешней гостинице, и наутро собирался показать мне какие-то, по его
словам, потрясающие монастыри…
Последнее, что успела заметить я в этом чудном заведении,
был «Устав охотника» в рамочке на стене, в котором я запомнила только первый
пункт: «Уважай старших по званию и возрасту охотников»… Монументальный
кирпичный, с не запирающейся дверью, туалет во дворе, зиял шестью черными,
густо посыпанными хлоркой, пугающе большими отверстиями в полу. Как будто это
помещение предназначалось не для охотников, а для крупной рогатой дичи.
Это был заповедник нетронутой советской власти — весь город
Серпухов. И было это, — продолжу я былинным запевом, — в ста
километрах от Москвы.
…Наутро мы взяли такси и поехали смотреть обещанные Яшей
монастыри…
Все они восстанавливались, и частью уже были заселены. На
входе в мужской монастырь мне велели надеть юбку, Яше — поверх шортов, —
длинные штаны. Среди вещей, наваленных в жестяной бак, я разыскала черную юбку
и надела ее поверх брюк. Яша нашел и напялил на себя огромные тренировочные
штаны. Мы стали похожи на афганскую семью из Пешавара.
Потом во дворе монастыря мы сидели в тени от огромного
тополя, и Яша рассказывал, как в восемьдесят седьмом году они с Маней гуляли
здесь, — повсюду стояла трава по пояс, окна все были выбиты, краска с
куполов облезла, в пустой и страшной колокольне гудел ветер… И даже бомжи сюда
не забредали… Ни души… Тихо и поэтично… Сейчас же здесь кипела жизнь, шныряли
туда-сюда богомольцы, послушники…
Яша пригорюнился и умолк, и я молчала, не мешая ему думать о
Мане… В сторонке, у выхода с территории монастыря нас ждало такси, нанятое за
полтора доллара в час.
По дороге в гостиницу я обратила внимание на огромную —
несоразмерную для такого небольшого города — статую Ленина.
Таксист скучливо сказал:
— Он раньше стоял с протянутой рукой… Потом на руке
один тут повесился. Актер тут, местного драмтеатра… он Лениных всегда играл…
Так, говорят, похож был… даже без грима… Ну, в общем… перестройка тут, всякое
такое… Перестали представлять по театрам. Человек работу потерял… Пил, пил…
потом пошел и повесился. Ночью, на руке Ильича. И руку убрали.
— Как убрали? — воскликнул Яша.
— Ну… отрубили и переделали. Сунули в карман.
— А ну-ка, сдай назад… — попросил Яша. Таксист
безропотно дал задний ход.
Да, Ленин стоял в несколько развязной позе: одна рука слегка
заведена за спину, другая — в кармане. Ну, и пресловутая кепка на затылке.
— Тот еще типчик, — заметил Яша.
Мы стали вспоминать все памятники вождю, виденные в разных
городах. В Ростове, например, Ильич стоял, выставив левую ногу и протянув
вперед руку, как бы указывая — какие он оторвал себе классные ботиночки.
В Истре — домашний божок, метр пятьдесят, густо покрытый
серебрянкой, он похож был на елочную игрушку.
В Клину — видимо, незримое присутствие великого композитора
в исторической ауре города действовало облагораживающим образом даже на
Ленина, — он и внешне был похож на Петра Ильича. Стоял в сквере, в
свободной позе, без этих навязчиво указующих жестов в неизвестном направлении,
одной рукой держась за отворот пиджака, ловко на нем сидящего, другую опустив в
карман брюк, тоже неплохо скроенных, — элегантный англизированный денди. И
выкрашен не пошлой серебрянкой, как Истринский, а краской цвета топленого
молока, приятной для глаз.
