Одетый в ослепительную рубашку с бабочкой и строгий, изящно
сидящий на нем костюмчик, шимпанзе производил впечатление трогательное до слез.
Самым ужасным было то, что вместе с бабочкой на шее у него был надет ошейник с
длинной цепью, за которую хозяйка постоянно дергала и куда-то его тянула. Он
сидел над шахматной доской, позируя фотографу, который бегал вокруг и щелкал
фотоаппаратом. Сидел, опустив лоб на сгиб необычайно длинной волосатой кисти
руки, настолько человеческой, что назвать ее лапой было просто невозможно.
Когда съемка кончилась, хозяйка дернула за цепь, шимпанзе послушно и безучастно
слез со стула, на котором сидел, болтая недостающими до пола ногами в
маленьких, потешных, но очень настоящих ботиночках, и вперевалку пошел к
выходу. Он шел прямо на меня, и мы засмотрелись друг на друга. Я — потому, что
сразу полюбила его всем сердцем, он — потому, что на мне была серебристая
блузка. Вдруг он остановился, распахнул длинные, как крылья, объятия и
засеменил ко мне вперевалочку. Мне тоже вдруг страшно захотелось его обнять, а
я не всякого человека тянусь обнять даже и по убедительному поводу, — я
тоже раскинула руки и подалась ему навстречу… Но его хозяйка тихо и резко
прикрикнула:
— Руки в карманы!! — дернула за цепь, он покорно
упаковал кисти рук в большие оттопыренные карманы и повернул в сторону выхода.
Зато меня обняла Марина…
Она выиграла партию у Аркаши Вязнина. Тот помахал мне
приветственно из-за стола, вновь выстраивая на доске фигуры.
— Ты выиграла?! — спросила я подозрительно. —
Не может быть! Аркаша мастер спорта по шахматам. А ты разве играешь?
— Вообще-то нет. Вернее, знаю, как ходит королева —
буквой «г». Правильно? Королева — это что? Это с зубчиками по верху?
Аркаша улыбался мне поверх столов, выстраивая фигуры, чтобы
сразиться с художником Петрушевичем.
— Да, с зубчиками, — пробормотала я рассеяно,
потому что за входными стеклянными дверьми увидела вдруг нашего бухгалтера
Джеки Чаплина. Он заглянул за бархатные занавеси в зал, узнал меня, улыбнулся
приветственно и удивленно. Кажется, он удивился тому, что увидел меня здесь,
гораздо больше, чем я — при виде его.
— Привет, что здесь происходит? — спросил он,
подходя. — Ничего не могу понять…
— Да так, — сказала я, — дурацкая пиар-акция
одной газеты… А сейчас мне нужно проиграть 25 долларов, и я не знаю — как. Ты
знаешь, как играть?
Он резко оживился. Поволок меня к столам, стал объяснять
разницу между блэк-джеком и «пай гау покером»… Наконец, придя в отчаяние от
моей тупости и всегдашней апатии в любых играх, просто сыграл за меня, и
выиграл двадцать долларов.
— Отлично, — сказала я, — пойдем, пропьем…
— Как?! — воскликнул он. — Ты не станешь
играть дальше?!
— Да на черта же мне?
— Ты что… ты что, выиграв, вот так просто уйдешь?!
Джеки невозможно было узнать. Черты лица его заострились,
как-то сконцентрировались в одно, упорное выражение немедленного достижения
близкой мелкой цели. Такое выражение в детстве появлялось на лице моего сына,
когда он ставил задачу выколотить из меня мороженое любой ценой.
Голубые, всегда улыбчивые глаза парня налились красным, по
лбу бежали две блестящие дорожки.
— А ты здесь — что, сидишь все свободное время? —
тихо спросила я.
— Я? Нет-нет, что ты… — он смутился, выдал короткий
смешок… как-то неловко потер ладони… — Просто… Просто сегодня меня Эсфирь
обыграла подчистую, ну, я и подумал…
— Фира Ватник? — удивилась я. — Она здесь
бывает?
— О, — он усмехнулся, — вот эта женщина как
раз и есть настоящий профи…
Я смотрела в жалкое и напряженно улыбающееся лицо Джеки,
пытаясь связать, вернее, развязать множество нитей, опутывающих здешнее мое
существование.
— Да на каком же языке вы с ней общаетесь? —
спросила я. — На английском?
— Ну, язык… — пробормотал он… — Это не главное… А
числительные… — да, числительные на английском… Слушай, — он оживился,
смущенно-ласково уставился на меня. — Не могла бы ты одолжить мне эти выигранные
деньги? А я, если повезет, верну тебе завтра вдвое?
— Джеки… — сказала я мягко. — Мне не жалко, бери,
вот… Но, послушай… я советую все же тебе уйти.
Почему-то он напоминал мне одного из пингвинов там, за
стеклом, в фойе второго этажа, одного из этих бывших аристократов,
проигравшихся в пух и прах, облаченных в грязные сальные зипуны…
— Конечно, конечно! — воскликнул он, вытягивая
деньги из моей руки. — Я тебе верну, верну, вот, завтра, наверное, или послезавтра…
— но отбежав на несколько шагов, вернулся и, вглядываясь в мое лицо, сказал,
улыбаясь и часто сглатывая:
— Но ты же… понимаешь, что это случайность, что я
сегодня здесь? Ты не станешь докладывать Клавдию?.. Я ведь на самом деле
никогда этим не увлекался…
Не-ет, это все не для меня, не-е-т… И ответственность,
которую я несу… Огромные средства организации…
Я отвернулась, мне стало неприятно, тошно, словно нечаянно я
подглядела его в интимнейшую и тяжелую минуту жизни…
Из противоположного конца зала ко мне устремилась Марина,
как всегда — улыбаясь всем вокруг нежно и изумленно и никого не узнавая… И мы с
ней стали пробираться к выходу…
Через пять минут мы ехали в метро по направлению к
Коломенскому. И вскоре, сросшись боками в толпе, возносились на эскалаторе. В
брюхе ее рюкзачка постукивали друг о друга ролики…
…Уже зацвела вишня — зыбким белым цветом; махровыми хлопьями
цветов была облеплена груша, только-только пошла сирень выгладывать
темно-фиолетовыми, полузакрытыми гроздьями. Мы шли вдоль каких-то чудом
сохранившихся плетней бывших деревенских садов, мимо ровных посадок деревьев
старого монастырского сада.
Был солнечный ветреный день. Мы спустились по деревянному
мостику вниз, к оврагу. На перилах его, среди вырезанных имен и дат, среди
банальных «здесь были», попалось вдруг умоляющее: «Наташка, люби!..» и вдруг:
«Хороший был сегодня день…».
И мы с Мариной заговорили об этой неискоренимой жажде
человека остановить мир, запечатлеть минуту, миг, об этой тоске и страсти, и
счастье и догадке, что ничего никуда не девается, оно остается, — а вот,
как, какими путями и способами это оставшееся оприходовать, сохранить, в каких
запасниках, какими бегущими ловчими знаками? Мы говорили о том, какое это
счастье — уметь остановить мир словами, записанными на бумаге, и какие мы
счастливые, что нам отпущено это мастеровое умение, этот знак цеха сторожей
времени…
Прошли маленькими искусственными водоемами, поднялись к
собору, похожему на космический корабль на старте. Его покрасили в белый цвет.
Марина, отрочество и юность прожившая в этих краях, стала рассказывать о своих
школьных бешеных годах, о том, как в девятом, десятом классе убегала с собакой
сюда поздно ночью: зима, снег и — сквозь арку ворот на черном звездном заднике
неба — эта церковь, уносящаяся ввысь…
